День, в который… - Екатерина Некрасова

Воробей, полулежавший поперек койки (которую, судя по всему, вопреки правилам не снимали и не скатывали днем, — впрочем, Воробей ни в коей мере и не производил впечатления человека, приверженного твердому распорядку дня), блеснул зубами из полумрака:

— Присаживайся, Джимми, — небрежно взмахнул рукой. — Будь как дома!..

Даже жесты его были манерны. Расслабленная кисть с тремя торчащими пальцами — большим, указательным и мизинцем… Привалившись спиной к стене, смотрел, склонив голову к плечу. Звякнули подвески в волосах, качнулась нога в ботфорте… Пират завозился, пытаясь встать; протянув руку, с просительной гримаской пошевелил растопыренными пальцами. По наивности командор подал руку — скорее автоматически, — за что был немедля наказан: пират, выбираясь из койки, ухмылялся столь многозначительно, словно они совершали непристойность, — и добился-таки своего — уши командора налились жаром, и вспотела ладонь — в которой рука пирата задержалась, а выскальзывая, игриво пробежалась пальцами вниз от запястья…

Норрингтон вырвал руку. На сей раз командор был преисполнен решимости отстоять свою добродетель; впрочем, пока пират прошелся до сундука в углу, и пока, откинув крышку, рылся, переставляя и звякая, и когда наконец выпрямился и обернулся, держа за горлышки две бутылки, — словом, все это время командор с малиновыми ушами не сводил с него глаз. Опомнился он только при мысли о роме, испытав искренний и рефлекторный приступ тошноты.

— Я предпочел бы выпить воды.

Воробей выглядел оскорбленным в лучших чувствах.

— Не со мной, Джимми. Хочешь воды — ступай за ней в трюм.

Даже разговаривая, он, черт его побери, ухитрялся вихляться — чуть не во все стороны разом. Вздернутая голова, опущенные глаза, голая грудь и по бутылке в каждой руке с отставленным мизинцем… Сизый блеск накрашенных век. И выражения лица: негодующее — обиженное — игривое — снисходительно-насмешливое… Только зубы да глаза блестели. И этот голос — легкие, наигранно-насмешливые интонации, эта манера растягивать гласные…

— Не люблю воду, Джимми, что поделать. Нет, она, конечно, е-есть… в трюме, — пират скривился, и даже кончик языка высунул, и, не выпуская драгоценных бутылок, изобразил руками отталкивающий жест — всем своим видом показал, какая это гадость, та вода, что в трюме, — но ты знаешь, Джимми, я бы не советовал тебе ее пить. «Жемчужина» скоро месяц в плавании…

— Это не забавно, — заявил командор сухо, тщась сохранить остатки достоинства.

Воробей попытался развести бутылками — едва не выронив, закивал, молитвенно прижимая их к сердцу, — с лицом, на котором прямо-таки написано было, что да, все это вовсе не забавно, и как можно даже подумать, что это может быть забавно; и уж будь его, Джека Воробья, воля, он бы никогда ничего такого не допустил, — но вот… Прямо-таки скорбь по поводу столь неудачно и трагически сложившихся обстоятельств была на этом лице.

Норрингтон воззрился ошарашенно — он все еще не мог поверить, что это не шутка. Впрочем, ему самому было не до шуток. Эта близость полуголого, вихляющегося, пахнущего по́том и пряностями, непристойно ухмыляющегося, — и даже блеск зрачков из-под лохматых ресниц казался непристойным… Приступ ярости оказался неожиданным для самого командора. Развернувшись, он в самом деле пошел к двери — и испытал при этом даже облегчение, ибо начинал с ужасом осознавать, что, видимо, не один ром стал причиной его вчерашнего грехопадения…

Воробей, успевший поставить бутылки на скатерть, ухватил его за фалды.

— На твоем месте я бы снял мундир, Джимми. — Взмахнул руками, округлил глаза, и — заговорщицким шепотом, с придыханием: — Честь мундира, Джимми!.. А вдруг на тебя нападут? И… — Провел ладонью по голой груди — жест выглядел почти намеком, и отнюдь не на сохранность камзола. Норрингтон изменился в лице; выждав паузу, пират договорил — с ужасом в голосе: — И оборвут все золотые пуговицы?.. (Театрально вздохнул.) Тебя здесь люблю один я!