День, в который… - Екатерина Некрасова

Стакан покатился в сторону. Двое покатились по ковру. Жилистого, верткого и неожиданно сильного, Воробья не так-то просто оказалось скрутить, — а скрутить было нужно, потому что…

Он и сам не знал — почему.

Впервые в жизни командор Норрингтон ощутил себя животным. И все чувства, которые он испытывал, были помножены на ярость. Он сам плохо понимал, чего хочет — избить, задушить, переломать кости… Сжимая зубы, теряя рассудок, он пытался вывернуть Воробью руки, наваливался всей тяжестью, чувствуя под собой — плечи, ребра, колени; но пират только скалил зубы в ухмылке и, кажется, совсем не хотел драться, — руки его оказывались совсем не там, где следовало бы. Например, на ягодицах командора — теплые ладони сквозь ткань бриджей, так эти ладони еще двигались — грубо стиснули, вздернули… Норрингтон вырвался, замахнулся кулаком… И не ударил.

…Ветер свежел. За черными сетями снастей взошла яркая долька луны. На крышке кормового люка, зажав между колен топорик, коим полагалось в случае тревоги рубить буйрепы спасательных буйков, скучала на вахте сонная Анамария. Подняв руки, зевнула, со вкусом потянулась, показав голый живот, — за бухтами канатов послышалось сопение. Выбравшись, бритоголовый карлик тяжело вздохнул, глядя исподлобья, громко шмыгнул носом, вытер под носом пальцем, палец вытер о штаны, покосился на романтическую луну, — и, сипло откашлявшись, начал ухаживание:

— Такая ночь… коли женщина одна…

Анамария выдернула из-за пояса пистолет — выразительно сощурившись, взвела курок. Незадачливый ухажер замахал руками, молча шарахнулся.

И никто из них не взглянул вверх, на мачту, — а между тем из-за зарифленного бизань-стакселя на них глядела мартышка, превратившаяся в лунном свете в едва прикрытый клочьями разложившейся плоти скелет.

…А в капитанской каюте драка неумолимо превращалась в нечто непотребное. Двое катались по полу и терлись друг о друга, как безумные. Руки Воробья оказались на плечах командора, а между его ног оказалось колено Воробья, двигавшееся с большим знанием дела, — и Норрингтон наконец перестал соображать.

Он все-таки сумел прижать пирата к полу. Он помнил это тело — помнил памятью ощущений, ладоней, всей кожи; помнил этот запах, от которого мутилось в голове, капельки пота во встопорщенных усишках, и жаркое дыхание, и этот шепот… В дюйме от носа командора влажно блестели золотые зубы. На каждой из косичек в бороденке по две бусины: на одной — желтая и красная, на другой — желтая и зеленая… Пират сморщил нос.

— Ты ведь сам этого хотел, Джимми. Ты и сейчас этого хочешь… — Ладонь Воробья легла ему на грудь. Вторая провела по бедру. Воробей шептал, дыша ему в лицо: — Твое тело… хочет… — И — на выдохе: — И я тоже… хочу…

Стоя на коленях над лежащим Воробьем, командор в полном отчаянии схватил со стола стакан — проглотил ром залпом, не почувствовав вкуса. Ром обжег горло; обжигая, пролился вниз по пищеводу. Тяжело дыша, Норрингтон смотрел на пирата сверху вниз — на неширокие плечи в тесном камзоле, на ключицы… Ему хотелось вытащить Воробья из одежды, как устрицу из раковины. Желание оказалось почти болезненным — жар и тяжесть, толчки крови, тянущее напряжение… И прозаично врезавшаяся ширинка. «Проклятые бриджи!»

— Привет, Джимми, — Воробей, приподнявшись на локте, склонив голову к плечу, с совершенно заговорщицкой ухмылкой гладил ширинку командора, — и отшатнулся в притворном испуге, и восхищенно присвистнул — вздернув брови, округлив губы.

После вчерашнего командору в самом деле требовалось немного — опьянение упало мягко, но оглушающе. Он, оказывается, успел схватить пирата за запястье. Смуглая рука в сбившихся к локтю рукавах… Разглядев эту руку, командор опомнился мгновенно. Вчера он этого не заметил; теперь же… В дрожащем свете свечей, а тут еще и все вокруг качается, и качаются свечи и тени, и сквозняк колеблет огоньки…