Саймон убрал свою руку, на которой лежала ее ладонь, и Оливия опечалилась. Оба молчали: она ждала, пока он скажет то, что думает, а он, в свою очередь, даже и не знал, что говорить или думать.

Саймон любил Оливию. И этой ночью он занимался любовью со своей, как он думал, невестой. Но это был призрак его надежд. Она хотела независимости и свободы, а Саймон хотел ее и ничего больше. Если бы она любила его, то осталась бы с ним не задумываясь. Но правда в том, что он не пробился к ее сердцу. Саймон не нашел нити, ведущие к выходу. Они спутались, уводя его глубже в пустоту.

Саймон встал и начал натягивать брюки со всей остальной одеждой. Оливия непонимающе глядела на него.

— Ты меня любишь? — вдруг спросил ее Саймон, застегивая пуговицы на ширинке.

Взгляд его был пристальным, поражающим насквозь. Оливия недоуменно захлопала ресницами.

— Я не знаю, Саймон. — Симпатия это одно, а любовь совсем другое. Однако, стараясь исправиться, она поспешно добавила: — Ты мне очень нравишься.

Саймон издал нервный смешок, как если бы ему продавали битое стекло, убеждая, что это алмазы.

— Нравлюсь?! — Он натянул рубашку и заканчивал с жилетом. — Знаешь, Оливия, я и не подозревал, что ты настолько далека от меня, чтобы понять.

Оливия вскипела как никогда. Уж кому и говорить о понимании, то не ему точно.

— А я и не смела предположить, что ты способен на понимание! — Она повысила тон. — Это слишком большая цена для тебя. Эгоизму не престало водиться с пониманием, ибо они ходят разными дорожками.

Саймон смотрел на нее и не видел. Это ли его Оливия Уотсон? Он не мог узнать в этой сидящей в смирной позе леди свою чувственную девушку, с которой провел ночь. Злая и оскорбленная Оливия смотрела в окно, сложив руки. И Саймон понял, что больше здесь нечего делать. Она назвала его эгоистом, но он ли эгоист?

Саймон выбрал путь, на котором они оба могли быть счастливы друг с другом. Они могли каждый день наслаждаться обществом друг друга, согревать холодными ночами в горячих объятиях, растить детей и состариться вместе. Однако Оливия выбрала свою дорогу сама, на которой ему нет места. Она выбрала самостоятельность и свободу, делая обоих несчастными. Они обречены друг без друга. По крайней мере, Саймон, ведь Оливия еще может повстречать джентльмена. Хотя он не верил, что тот сможет ее осчастливить. Не желал верить — слишком больно. И если Оливия еще не понимала, что путь одиночки тяжек и тосклив, то поймет в будущем.

Саймон, не сказав ни слова более, вышел, громко хлопнув дверью. Оливия сидела и долго смотрела на закрытую дверь. Мокрая слеза скатилась по ее щеке, затем хлынула вторая. Вот уже она сидела, закрыв ладонью лицо, мучаясь в собственном море отчаяния и боли. И все, что раньше ей казалось ясным и очевидным, вдруг перестало быть таким. Ее ориентир, ее компас сбился, и она не знала, куда идти. Оливия заблудилась в собственной пучине чувств, среди своих желаний и целей. Вокруг нее все смешалось в один большой ком, из которого не видно было солнца, не видно было выхода наружу.

Вечером Саймона не было видно за ужином. И это было к лучшему, ибо Оливии не хотелось с ним пересекаться, потому что все еще сердилась и потому, что он также зол на нее. Весь день они друг друга избегали, словно провинившиеся дети, которые прятались от взрослых. Оливия интересовалась у слуг, где находился их хозяин и обходила места, в которых он мог бы быть.

Весь остаток дня Оливия ходила, будто в трансе. Пропал аппетит, в голове кто-то до боли отбивал молотком чугун, а ноги еле переносили ее по комнатам. Окружающие любопытствовали о ее состоянии и чем вызвано такое плохое настроение.

«Как будто вам не все равно, леди и джентльмены» — мрачно отвечала она в мыслях.