Княжна - Кристина Дубравина

— Анюта, — снова назвал одной из самых ласковых форм её имени, от которых Анна в детстве едва ли не хохотала от удовольствия. — Уж не знаю, чему тебя учили в университете, но жизнь мне показала наглядно, что закон — это не уголовный кодекс с последними поправками. Закон сейчас — это люди, которые ситуацией очень ловко крутят. И если не хочешь оказаться за бортом в борьбе с «законом», нужно уметь за себя постоять.

— Мораль — тоже люди?

— Безусловно, — кивнул Пчёлкин, пальцем коротко постучал по крышке автомобиля. — Мораль даже ещё больше человечна, чем закон. Потому, что если конституцию можно переписать, а всех «авторитетов» — пострелять, то на формирование новой морали уйдут десятки лет.

— Всё равно не оправдывает это вас, — мотнула головой Анна. — В период, когда ни закон, ни мораль не стабильны, вы пытаетесь мнимую выгоду извлечь. Но на деле только играетесь с судьбой, испытываете её терпение.

Витя обернулся на Князеву. От неё пахло винами и духами цветочными, — удивительно стойкими, оказывается, — что даже спустя двенадцать часов держались запахом своим. Прищурился, вдруг подумав, что у неё интерес какой-то нездоровый. Слишком активный.

— А ты чего, волнуешься, что ли, за меня?

Анна замерла, поняв, как, действительно, выглядело её упрямство со стороны. Как, точнее, могло быть — и было — истолковано. И щёки тогда зарделись, став примерно в один тон с губами, с которых подмазалась яркая помада.

Ещё пара таких неосторожных бесед — и Пчёлкин может подумать, что приглянулся ей. А с его самооценкой это, вероятно, и не удивительно было бы.

Князева посмотрела в глаза Вите, словно думала прямолинейностью своей все мысли лишние из его головы выбить, и сказала:

— Не только за тебя, Пчёлкин. Помимо тебя в этом Саша, Валера с Космосом завязаны. А это не шутки; жизнь-то одна…

— Вот именно, Ань, — прервал её Витя, упор делая на слова самой Князевой. Затянулся опять, чувствуя, как лёгкие скручивало в желании снова и снова дым глотать. — Жизнь одна. И я прожить её хочу так, чтобы было, что вспомнить потом.

— Где вспомнить-то? — она прищурилась хитро, почти как Белый, и спросила не менее ядовито: — В инвалидном кресле с перевязанной головой? Или, того хуже, в гробу воспоминания прокручивать?

Витю на секунду мурашки атаковали. Забегали по рукам, плечам, спине, но пропали, когда Пчёлкин головой с русыми волосами мотнул, себя же прядами по щекам ударяя.

— Ты всегда худший вариант развития событий рассматриваешь? — спросил и, раньше, чем Анна успела ответить что-либо, добавил:

— Ты кто по знаку зодиака, зануда маленькая? Не козерог случайно?

Князева вдруг рассмеялась заливисто, но коротко.

— Начнём с того, что у меня философия такая: готовиться к худшему, но надеяться на лучшее. Советую, кстати, так на некоторые вещи смотреть. В твоём случае, вещи не особо важные… А закончим тем, что в гороскопы верить глупо; я этим перестала заниматься ещё в десять лет.

— Отчего же?

— Да от того, что к нему прибегнуть можно только для того, чтобы объяснить то, на что ума не хватает, — скривилась девушка. — Подумай сам: как эта глупость работать должна? Что, разве все люди, по мнению астрологов, на двенадцать групп делятся, и в течение дня у всех, например, львов, проблемы на работе, а у всех рыб — высокая вероятность выигрыша в лотерее?

— Рассуждаешь, как телец.

Она выдохнула, будто со стенкой разговаривала, будто слова её горошинками назад отскакивали, и сказала всё-таки:

— Я дева. Родилась пятого сентября.

Пчёлкин усмехнулся и сделал одну из последних затяжек; сигарета истлела почти до фильтра, а Филатовы, вроде как, уговорили Космоса не стрелять. Значит, поедут скоро, и разговор его с Князевой так и останется во тьме дома на Котельнической одним воспоминанием.

— Ах, вот в чём дело! Тогда, всё понятно.