Доверься мне - Кристен Каллихан

Может, потому что он провел детство между Нью-Йорком и Англией. Но реакция Джона говорит о другом.

Его гримаса настолько незаметная, что я почти упускаю.

— Когда мы организовали группу, я очень сильно старался избавиться от акцента. Может, слегка перегнул, стремясь к успеху.

— Но почему? — Когда акцент проявляется, это звучит мило.

Джон поворачивается ко мне спиной. И, наконец, безрадостно отвечает:

— Для британца акцент является определяющим. Как только открываешь рот, чтобы заговорить, люди сразу понимают, откуда ты. Мои родители заносчивые снобы. Они ненавидели все, что я делал и кем пытался стать.

Джон останавливается у кухонной стойки и, задумавшись, смотрит на шкафчики. Напрягает плечи, вынуждая мышцы под рубашкой выпирать. А потом смотрит на меня и улыбается беззаботно и даже немного дерзко.

— Поскольку они делали все возможное, чтобы удалить меня из семьи, я решил отплатить им тем же.

Господи. Сострадание давит мне на грудь и заставляет обнять Джона. Я знаю все о том, как быть брошенной и сдерживать ярость, которая за этим следует. Я могла бы рассказать ему, поделиться кусочком своей боли. Но еще мне знаком язык тела, и его отчетливо кричит: «Пожалуйста, отвали». К тому же, не предполагалось, что между нами будет искренность и откровенность. Он ясно дал понять это, убежав с вечеринки. Так что последнее признание, должно быть, заблуждение, ошибка, вызванная моим любопытством.

Поэтому я отыгрываю свою роль и вместо этого шучу.

— Ты — англичанин в Нью-Йорке.

Джон смотрит на меня с каменным, непонимающим выражением лица, а потом медленно улыбается.

— Песня Стинга, да?

Я киваю.

— Только что всплыла в голове.

В его зеленых глазах вспыхивает признательность, а потом исчезает. Но улыбка становится шире.

— Как-то Уип цитировал Стинга. — Джон берет чайник и наполняет его. — Ты напоминаешь мне Уипа.

— Правда? Почему?

Мы стоим в разных концах комнаты, и он снова от меня отворачивается, но когда берет две чайные чашки, я замечаю слабую улыбку.

— Вы оба… милые.

— Милые? — Не знаю, почему я повторяю. Но это определение ощущается, как будто меня погладили по голове.

Он бросает взгляд через плечо.

— Ага. Милые. Люди, которым звонишь, когда тонешь и нуждаешься в руке, за которую можно схватиться, ведь знаешь, что они придут. — Он улыбается, качая головой. — Не знаю, как еще описать.

В моей груди разливается тепло, но горло некомфортно сжимается. Никто не пытался описать меня мне. Я не знаю, как с этим справляться. Не знаю, как справиться с ним.

Язык чешется расспросить его о друзьях в группе. Зависает ли Джон с ребятами вне работы? Такие же они легкие, как он? Садятся ли они в круг для создания музыки? Или, может, они, как и многие другие парни смотрят спортивные каналы, попивая пиво и болтая о всяком дерьме?

Но задать вопрос — все равно, что сунуть нос в не свое дело и выглядит уж слишком по-фанатски. Хотелось бы спокойнее относиться к его славе, но временами кажется, словно Джон — это два человека. Кокетливый, иногда раздражающий, иногда озорной мужчина, являющийся моим соседом, а затем — Джакс, суперзвезда, объект бесконечного обожания и вожделения поклонников.

Когда речь заходит о ребятах из группы, я против воли воспринимаю его как Джакса и пытаюсь понять, какого черта он делает здесь и почему готовит для меня чай. И тогда появляется чувство нереальности происходящего.

Молчание становится неловким, и Джон ловит меня на том, что я тяну время.

— У тебя синие губы.

— Иду. Иду.