Бог Войны - Рина Кент

Она также ведет себя нормально, так что это многообещающий знак.

Убедившись, что сумка с контейнерами пристегнута, она бросает на меня взгляд.

— Ты не будешь против?

— Против?

— Что я называю его Лео.

— Ты хочешь, чтобы я был против?

— Нет, — она улыбается и целует меня в щеку. — Ты можешь быть таким очаровательным, когда уступаешь мне, малыш.

А затем она скользит на заднее сиденье.

Я остаюсь на месте, сопротивляясь желанию прикоснуться к тому месту, где ее губы обожгли мою кожу.

Она только что назвала меня очаровательным и малышом в одном предложении после того, как поцеловала меня в щеку?

Господи, мать твою.

Может, это мне стоит обратиться к врачу, потому что я хочу, чтобы она повторила то, что только что произошло, именно в таком порядке.

А еще лучше, если бы я проверил ее на случай, если ее стервозное поведение подверглось какой-то опасной мутации.

Я мельком вижу, как Хендерсон пытается скрыть свою жуткую улыбку. Она исчезает, как только я сужаю на него глаза.

Может, пора сбросить его со скалы? Мне не нравится его недавняя связь с моей женой и то, что она постоянно покупает ему вещи и следит за тем, чтобы он ел. Насколько я знаю, она ему не мать.

Я единственный, за чьим питанием она должна следить.

И нет, я не драматизирую. Это совершенно нормальное поведение, даже по мнению моего отца.

Мама говорит, что я не должен его слушать, но в данном случае она не права.

Я присоединяюсь к жене на заднем сиденье, незаметно выискивая любые тревожные сигналы. Как только машина трогается, она поворачивается ко мне лицом, и на нем появляется загадочный взгляд.

Ава всегда была открытой книгой, включая ее поведение, требующее внимания, и чрезмерную ненависть в последние пару лет. Я понимал, чего она хочет добиться этим, и часто разбивал в пух и прах любую возможность, когда она могла зайти дальше.

Снова, и снова, и снова, и снова, черт возьми.

Пока она не упала на колени и не смогла увидеть во мне только своего спасителя.

Никого другого. Меня.

И все же сейчас она ощущается чужой. Не той призрачной версией себя, а чем-то другим, чей мелкий шрифт я не могу прочитать.

— Почему я не могу вести машину? — спрашивает она низким, едва слышным голосом.

— Дело не в том, что ты не можешь.

— Дело в том, что я не должна, — заканчивает она. — Я поняла это по твоему нехарактерному гневу. Ты беспокоился обо мне, потому что предвидел приступ паники. Я буду испытывать его каждый раз, когда сажусь за руль?

— Скорее всего.

— Поэтому ты не дал мне сесть за руль в тот раз, когда я разбила твою машину?

— Верно.

— Это провоцирует приступы?

— Да.

— Это не было проблемой до того, как я потеряла память.

— Теперь стало.

— Почему?

— Неважно.

— По твоему мнению?

Я киваю.

— Хорошо, но ты хочешь знать, что я думаю?

— Валяй, — говорю я, хотя мне не нравится, к чему ведет этот разговор, не говоря уже о ее апатичном тоне и невыразительном лице.

— Я думаю, ты не хочешь, чтобы я знала о несчастном случае, который, как я полагаю, может иметь травматические последствия, способные повлиять на мое состояние.

Я барабаню пальцами по бедру, демонстрируя бесстрастность, которая прямо противоположна реву тревоги, разгорающейся в моем мозгу. Мой голос более спокойный, более контролируемый, чем у нее.

— Ты что-то вспомнила?

— Только несколько образов, где я лежу возле машины и смотрю на кровь. Ты был там, — ее вуаль нейтралитета спадает, и она смотрит на меня с дрожащим подбородком. — Это правда?

— А мои суждения о том, что в твоих воспоминаниях правда, а что ложь, считаются?

— Да.

— Почему?

— Потому что ты видел меня в худшем состоянии и остался.

— Почему ты так думаешь?