Рабы Парижа - Эмиль Габорио (1868)

– Но где же, где же они, эти страницы?

Маскаро принял очень серьезный вид.

– Мне их не доверили, граф, я мог настолько проникнуться вашим отчаянием и горем, что отдать их вам. У меня есть только фотографии этих страниц, которые я и предоставляю вам, чтобы вы могли судить, написаны ли они знакомой вам рукой барона…

И Маскаро подал графу снимок, сделанный очень искусно и отчетливо.

Граф пристально вглядывался в него и, наконец, взволнованным голосом заметил:

– Да, это, несомненно, рука барона Кленшана.

Меж тем ни один мускул лица досточтимого комиссионера не дрогнул и не обнаружил той бешеной радости, которую он испытывал.

– После этого, я полагаю, необходимо познакомиться, граф, с тем, что написано этой рукой, – подхватил он. – Не угодно ли вашей светлости самому пробежать эти страницы или прикажете это сделать мне?

– Читайте вы, – отвечал Мюсидан, – сам я ничего бы не увидел там!

Комиссионер придвинул свое кресло ближе к столу, где стояли свечи.

– Судя по слогу, – заметил Маскаро, готовясь к чтению, – это было написано в день происшествия, вечером. Итак, я начинаю:

«Год 1842, 26 октября. Сегодня рано утром мы отправились на охоту с графом Октавием Мюсиданом, сопровождаемые егерем Людовиком и юношей по имени Монлуи, которого Октавий готовил к себе в управляющие.

Утро обещало прекрасный день. К полудню мы уже убили трех зайцев. Октавий был очень весел и доволен.

Мы стали переходить во владения Беврона, я шел шагов за пятьдесят впереди с Людовиком, как вдруг за нами раздались голоса, зовущие нас обратно. Подходя, мы услышали спор между Октавием и Монлуи, спор до того острый, что граф даже занес руку на своего любимца, будущего управляющего.

Я уже хотел было подбежать к спорящим, как увидел, что Монлуи стремительно бежит к нам. Я крикнул ему: «Что случилось?», но вместо того, чтобы отвечать мне, несчастный обернулся к своему господину и бросил ему в лицо несколько угроз, прибавив еще одно выражение, которое для Октавия, недавно женившегося, было несправедливым и нестерпимым оскорблением.

Оскорбление это, к несчастью, было услышано Октавием.

В руках у него находилось заряженное ружье, он прицелился и выстрелил в обидчика.

Монлуи упал. Мы подбежали, но несчастный был уже мертв, пуля прошла навылет.

Я был глубоко возмущен столь необузданной горячностью, но, видя страшное отчаяние Октавия, его полное раскаяние, не мог не сжалиться.

Он рвал на себе волосы, обнимал бездыханное тело, рыдал.

Из всех троих только один Людовик сохранял спокойствие и присутствие духа.

– Это происшествие, – заметил он нам, – нужно скрыть и представить как несчастный случай на охоте.

Затем мы договорились все вместе, каких показаний следует держаться во время следствия. Я давал показания мировому судье Бевронского округа, который нисколько не сомневался в моей искренности.

Но, Господи, зачем выдаются такие дни! Я боюсь серьезных последствий.

Пульс мой бьется до сих пор лихорадочно, я чувствую, что буду спать плохо.

Октавий – совсем как потерянный… Чем же все это кончится?»

Опустившись в кресло, граф Мюсидан выслушал все это чрезвычайно спокойно и, взглянув в глаза Маскаро, тихо сказал:

– Все это, в сущности, огромная глупость!

– Глупость, имеющая весьма важные последствия для вашей светлости. В подлинности доказательств невозможно сомневаться.

– Что вы говорите!.. А если я вам скажу, что все ваши доказательства – лишь плод чьих-то галлюцинаций и умственного расстройства?

Маскаро грустно покачал головой.

– Не будем обманываться иллюзиями, ваша светлость, – улыбаясь, сказал он, – чем больше мы будем им предаваться, тем ужаснее предстанет перед нами действительность.

Этим «мы» Маскаро хотел отождествить свою личность с личностью графа и тем самым спровоцировать какую-нибудь вспышку. Но тот ответил на эту дерзость лишь презрительной улыбкой.