Гаврош. Козетта (сборник) - Виктор Мари Гюго (1862)

«Милейший» вошел. Тенардье вторично окинула его взглядом, уделив особенное внимание его изрядно потёртому сюртуку и слегка помятой шляпе, потом, кивнув в его сторону головой, сморщила нос и, подмигнув, вопросительно взглянула на мужа, продолжавшего бражничать с возчиками. Супруг ответил незаметным движением указательного пальца, одновременно оттопырив губы, что в подобном случае обозначает: «голь перекатная». Тогда трактирщица воскликнула:

– Ах, любезный, мне очень жаль, но у меня нет ни одной свободной комнаты.

– Поместите меня, куда вам будет угодно – на чердак, в конюшню. Я заплачу, как за отдельную комнату, – сказал путник.

– Сорок су.

– Сорок су? Ладно.

– В добрый час.

– Сорок су! – шепнул один из возчиков кабатчице. – Но ведь комната стоит только двадцать су.

– А с него сорок, – ответила она тоже шёпотом. – Дешевле я не беру с бедняков.

– Правильно, – кротким голосом заметил её муж, – пускать к себе такой народ – только портить добрую славу заведения.

Тем временем человек, положив на скамью свой узелок и палку, присел к столу, на который Козетта поспешила поставить бутылку вина и стакан. Торговец, потребовавший ведро воды для своей лошади, отправился сам напоить её. Козетта опять уселась на обычное место под кухонным столом и взялась за свое вязание.

Человек налил себе вина и, едва пригубив из стакана, с каким-то странным вниманием разглядывал ребёнка.

Козетта была некрасива. Возможно, будь она счастливой, она была бы миловидной. Мы уже набросали в общих чертах этот маленький печальный образ. Козетта была худенькая, бледная девочка, на вид лет шести, хотя ей шёл восьмой год. Её большие глаза, окружённые синевой, казались почти тусклыми от постоянных слёз. Уголки её рта были опущены с тем выражением привычного страдания, которое наблюдаешь у приговоренных к смерти и у безнадёжно больных. Руки её, как предугадала мать, «потрескались от мороза». Огонь, освещавший Козетту в это мгновение, выдавал её резко выступающие кости и подчёркивал её ужасную худобу. Так как её постоянно знобило, то у неё образовалась привычка тесно сжимать колени. Вся её одежда представляла собой лохмотья, которые летом возбуждали сострадание, а зимой внушали ужас. Её прикрывала лишь дырявая холстина; ни лоскутка шерсти. Там и сям просвечивало тело, на котором можно было разглядеть синие или чёрные пятна – следы прикосновения хозяйской длани. Голые тонкие ножки покраснели от холода. Глубокие впадины над ключицами были жалостны до слёз. Весь облик этого ребёнка, его походка, его движения, звук его голоса, прерывистая речь, его взгляд, его молчание, малейший жест – всё выражало и обличало лишь одно: страх.

Козетта была вся проникнута этим страхом, он её как бы окутывал. Страх вынуждал её тесно прижимать к себе локти, прятать под юбку ноги, стараться занимать как можно меньше места, еле дышать; страх сделался, если можно так выразиться, привычкой её тела, способной лишь усиливаться. В глубине её зрачков притаился ужас.

Этот страх был так велик, что, возвратясь домой совершенно измокшей, Козетта не посмела приблизиться к очагу, чтобы обсушиться, а тихонько уселась за свою работу.

Взгляд этого восьмилетнего ребёнка был всегда так печален, а порой так мрачен, что в иные мгновения казалось, что она на пути к слабоумию или к помешательству.

Никогда, мы уже упоминали об этом, не знала она, что такое молитва, никогда не переступала порога церкви. «Разве у меня есть для этого время?» – говорила её хозяйка.

Человек в жёлтом рединготе не спускал глаз с Козетты.

Вдруг трактирщица воскликнула:

– Постой! А хлеб где?

Козетта, как всегда, стоило только хозяйке повысить голос, быстро вылезла из-под стола.

Она совершенно забыла об этом хлебе. Она прибегла к обычной уловке запуганных детей. Она солгала:

– Сударыня, булочная была уже заперта.

– Надо было постучаться.

– Я стучалась, сударыня.

– Ну и что же?