Кухня встретила нас удушающей жарой и безупречной чистотой, несмотря на обветшалость отделки. Дощатый пол был подметен, начищенные медные краны раковины сияли золотом, сиденья грубых деревянных скамеек выскоблены, и нигде никаких крошек. Брат Хоба, Герни, сидел на корточках перед старой дровяной печью, подбрасывая поленья. На плите шкворчала сковорода – хлеб с беконом и аппетитная яичница-болтунья. Герни только взглянул на заплаканное лицо Хоба и принялся суетиться, выкладывая завтрак.

– День добрый, Одри… Хоб, брат, сделать тебе что-нибудь? Чайку попьешь? Бекон вкусный и свежий, есть хочешь?

Хоб отмахнулся от брата. После минуты мучительной нерешительности Герни вроде бы с облегчением потихоньку вышел через заднюю дверь и исчез в сарае.

Хоб отодвинул от стола стул и жестом предложил мне сесть. Устало опустился на стул напротив, стал отцеплять от рубашки извивавшегося щенка. Я ждала, что он заговорит, но молчание затягивалось. Только потрескивала пустая сковорода, жизнерадостно сопел щенок и где-то на улице заливался ненормальным смехом зимородок.

Хоб потянул щенка за уши, и тот закрутился как юла и попытался вцепиться острыми, как иголки, коготками в пальцы старика.

– Скоро нужно будет подыскать этим маленьким бандитам пристанище, – заметил он, по-прежнему не глядя на меня. – Альма прекрасная мать, обидно забирать у нее щенков, но сегодня есть законы, запрещающие держать слишком много собак в одном месте. – Он со вздохом опустил щенка на пол и мягко подтолкнул к двери. – Похоже, теперь есть законы почти на все, да только смысла нет почти ни в одном.

Выведенная из терпения пустой нервной болтовней Хоба, я взяла быка за рога.

– В тот день у полого дерева вы же не ущерб от поссумов оценивали, ведь так, Хоб?

– Да, деточка.

– И Джерменов вы знали.

Он вздохнул.

– Да. Я их знал.

Поднявшись, он открыл сетчатую дверь и носком башмака выпроводил щенка на улицу, где тот резво запрыгал вместе со своими братьями, которые хором тявкали и повизгивали. Хоб вернулся к столу и тяжело сел.

– Тони и Гленда регулярно приходили сюда, когда были детьми. Они появлялись почти каждое воскресенье с каким-нибудь гостинцем от их матери. С фруктовым пирогом или банкой кукурузной приправы – в цивилизованном мире трудно было найти приправу хуже, но этот жест много для меня значил. Понимаете, мы с Луэллой… я хочу сказать… О черт.

Он встал, подошел к плите и загремел сковородой, вглядываясь в ее жирные глубины. Выхватил из-под раковины газетный лист и протер дно сковороды.

– Вы ее любили, – сказала я.

– Любил, Одри. С самой первой минуты, как ее увидел, я сказал себе: «Эта девушка одна на миллион… и я на ней женюсь». Я безумно ее любил. И очень скоро узнал, что и она меня любит. Мы были ровесники, по пятнадцать лет… совсем еще дети, думаю. Но между нами было что-то хорошее, мы как бы принадлежали друг другу. Но мы не знали, что роман нашей юности был обречен с самого начала.

– Что случилось?

Хоб выбросил газету в мусорное ведро и повесил сковороду на крючок.

– Мы хотели пожениться, но решили сделать все прилично и подождать, пока Луэлле исполнится двадцать один год. Понимаете, во время войны Айлиш и Луэлла какое-то время жили у Джерменов, и Эллен Джермен, мама Клива, очень привязалась к маленькой Луэлле. Когда Айлиш погибла, Луэлла стала воспринимать Эллен как своего рода вторую мать и поэтому хотела получить ее благословение на брак.

Хоб открыл жестяную коробку из-под печенья и уставился на ее содержимое.

– Когда Луэлле было шестнадцать лет, умер Якоб. Она осталась совсем одна. Конечно, Эллен очень хотелось, чтобы Луэлла вернулась к ним в дом, но Луэлла отказалась. С домом на Стамп-Хилл-роуд у нее было связано слишком много воспоминаний. Это был ее дом, и она даже помыслить не могла покинуть его.