Корабль мертвых - Бруно Травен (1926)

Это было то же море, по которому плавали тысячи честных, здоровых кораблей. И вот судьба послала меня на этот корабль прокаженных, который держался одной лишь надеждой, что море сжалится над ним. Но я чувствовал, что море не хотело нести на себе прокаженный корабль, чтобы самому не заразиться его страшной болезнью. И все-таки время его еще не пришло. Море выжидало еще: оно надеялось, что ему не придется испытать на себе действие этой чумы, что этот нарыв лопнет где-нибудь на суше или в замызганной глухой гавани, лопнет и пропадет. Время «Иорикки» еще не пришло. В мою койку еще не стучался вестник смерти. Когда я стоял так на палубе, с усеянным звездами небом над головой, и смотрел на отливающее изумрудом море, вспоминая свой потерянный Новый Орлеан и солнечную Испанию, мой мозг вдруг ослепила мысль: вниз через борт, и всему конец! Но ведь тут остался бы другой усталый, голодный, грязный и затравленный угольщик, ему пришлось бы нести двойную вахту. Эта мысль настолько омрачила мой план, что я решил остаться на «Иорикке».

Эх черт, где моя не пропадала! «Иорикке» не удастся меня сломить! Ни консулам. Ни «Иорикке». Ни карманнику. Ведь ты же из Нового Орлеана, парень. Не робей. Будет еще вода и мыло. Вонь только снаружи. Долой с палубы и не давайся в пасть бестии, которая хочет тебя проглотить! Плюнь еще раз вниз и айда на койку!

Когда я ушел с палубы, я знал наверно, что нахожусь на корабле смерти, но знал также, что этот корабль никогда не будет кораблем моей смерти. Нет, нет, я не помогу вам получить страховую премию. И я не буду вашим гладиатором. Плюю тебе в лицо, цезарь Август император! Экономь свое мыло и жри его, мне оно больше не нужно. Ты больше не услышишь от меня ни единой жалобы. Плюю тебе в лицо, тебе и твоему проклятому отродью!

XXVIII

Я не мог уснуть. Я лежал на голых досках моей койки, как пойманный бандит на нарах в полицейском участке. Вонючая керосиновая лампа наполняла помещение таким чадом, что дышать было настоящей мукой. У меня не было одеяла, сильный озноб бил мое тело, ведь ночи на море бывают дьявольски холодны. Я только что погрузился в забытье, как чьи-то сильные нетерпеливые руки начали так трясти меня, словно хотели проломить мною стену.

– Вставай, ты! Половина одиннадцатого.

– Только половина? Почему же ты не будишь в три четверти?

– Я пришел наверх за водой для кочегара. Я не стану еще раз подниматься для тебя. Вставай. Без десяти двенадцать разбуди своего кочегара и принеси ему кофе.

– Я не знаю его. И не знаю, где его койка.

– Пойдем, я покажу тебе.

Я встал, и мне показали койку кочегара моей вахты.

В кубрике было почти темно, так как лампа не давала света.

При свете маленького, разбитого, закопченного фонаря угольщик предыдущей вахты показал мне, как обращаться с лебедкой. Это был Станислав.

– Послушай-ка, Станислав, я не могу понять, – сказал я. – Я видел на своем веку немало всяких измывательств, но до сих пор мне еще ни разу не приходилось слышать, чтобы угольщики работали в чужую вахту.

– Знаю. Я тоже не из пеленок. В других местах золу выгребает кочегар. Но здесь кочегару одному не справиться, и если угольщик не поможет ему, он может спустить пары до ста двадцати и наша коробке станет и будет стоять как вкопанная. На других судах, даже если это гробы, вахта имеет двух кочегаров или, по крайней мере, полтора. Но я думаю, ты уже догадался, куда мы попали, дружище. Да, трудно сначала. Но ничего, научишься. Устраивайся лучше потеплее и выбери себе на всякий случай шлюпку. Повар здесь – старожил. Он тебе кое-что расскажет, если ты с ним подружишься. У этой собаки два спасательных пояса на койке.

– Разве у вас нет поясов? – удивленно спросил я.