Я вынул крохотное лезвие из тайника в окантовке ворота рубашки. Я скрывал существование лезвия даже от твоего отца, оставляя его себе, для своего освобождения. Зачем впутывать в это Сохона, решил я. Если я покончу с собой, это будет мое, и только мое преступление. Я думал и передумывал, пока уже не мог больше думать, и ни в мыслях, ни в сердце ни разу не мелькнуло сомнения – из нас двоих выжить должен твой отец. Но сейчас момент настал, и я сообразил, что последний разговор был не просто возобновлением нашего пакта и горячей просьбой сдержать обещание, но и прощанием твоего отца. У него был выбор, и он сам выбрал себе палача. Осталось только исполнить его личный, чудовищный, обязывающий выбор. В моем распоряжении было лезвие работы искусного мастера – не больше медиатора. Твой отец по-прежнему полулежал в моих объятьях. Я ловил его застывший взгляд, ища любого движения, блеска или знака, чего угодно, кроме выражения затянувшейся агонии. «Я не хочу закончить вот так», – он говорил именно об этом. Я прижался ухом к его губам, пытаясь различить дыхание – вдохи, выдохи, означавшие, что Сохон борется. Коснувшись его запястий и вздувшихся вен, я не мог понять, ощущаю я пульс или это дергаются поврежденные нервы. Тело твоего отца словно куда-то проваливалось, тонуло, западало в себя – щеки, ямка у основания шеи, впалая грудь. Я был свидетелем медленного раздавливания жизни под весом неслыханной жестокости – один слой страданий накладывался на другой. Левой рукой я поддерживал твоего отца, как музыкальный инструмент, самый священный, а другой, в которой было лезвие, стиснутый в пальцах медиатор, похожий на заостренный кончик смычка лютниста, коротким точным взмахом я сыграл единственную оставшуюся ноту. Рыдание, вой, животный крик вырвался из моего горла. Прижав Сохона к груди, я раскачивался, убаюкивая нас обоих, пряча лицо в луже нашей расплесканной гуманности.

Услышав страдальческий крик Туня, охрана ворвалась в камеру, обнажив в дверном проеме багровую полную луну. За непростительный проступок, за кражу у Организации права определять время и вид смерти человека Туня наказали еще более жестоко, чем раньше. В своей агонии Тунь неправильно истолковал изменившуюся атмосферу, непрекращающуюся стрельбу, недосмотры охраны, настойчивый шепот в коридоре. Всего через несколько недель после смерти Сохона Демократическая Кампучия пала под натиском вьетнамской армии, обнажив при отступлении исковерканную землю и людей.

По этой разоренной земле и бродил Тунь, волоча себя, калеку. Кандалов на нем уже не было, но старые и новые увечья давали о себе знать. В какой-то момент, ощущая фантомную тяжесть цепи, так долго сковывавшей ему запястья, Тунь опустил взгляд и увидел свои опухшие пальцы с кровоточащими, гноящимися концами, некоторые с остатками вырванных ногтей, другие вовсе с пустыми лунками. Руки не походили на человеческие – они выглядели как клешни выходца из могилы. Последние допросы вспоминались как одна нескончаемая пытка, и плоскогубцы взыскивали плату с ослушника снова и снова.

– Какие у тебя крепкие пальцы… Держать это лезвие, прятать его от нас… Сейчас посмотрим, насколько они крепкие…

Но однажды он пришел в себя и обнаружил, что все закончилось. Ни издевательских голосов, ни пыток, ни охранников, только смутное беспокойство, сменившееся глухим безмолвием, будто некое чудовище отложило свою дубину и трезубец, все свое снаряжение, и освободило здание тюрьмы, растворившись в воздухе.

Через день-другой появилась группа худых, оборванных жителей городка. Они отпирали камеры и выпускали полуживых узников на свободу. Человек, который расковал Туня, сказал, изнемогая от собственной ничтожности: