Темную комнату освещали только солнечные лучи, едва проникавшие сквозь плотные янтарно-желтые занавески. Воздух пах усталостью, как пахнут старые вещи, аккуратно сложенные в ожидании особого случая, который так и не наступает. Трисс затаила дыхание и прижалась ухом к двери. Снаружи донеслись звуки шагов, поднимавшихся по лестнице, тяжелых шагов, по которым она поняла, что это отец. Вскоре она услышала, как он разговаривает в кабинете своим громким, ясным «телефонным» голосом. Телефон в доме появился относительно недавно и все еще раздражал своей новизной и резкими настойчивыми звонками. Иногда было такое впечатление, будто отец Трисс считал, что должен подавить его силой характера, на случай если телефон захочет завладеть домом.

Трисс испытала облегчение. «Он меня не услышал. Но где я? Это не моя комната. Она слишком большая для меня». Ее глаза медленно приспособились к полумраку, и Трисс охватило беспокойство, когда она осознала, насколько сильно промахнулась. «О нет, только не здесь! Мне нельзя здесь находиться!»

Конечно, она узнала комнату. Ничего не изменилось с тех пор, когда она заходила сюда в последний раз. Ничего не сдвинулось с места. Кровать застелена чистым бельем. Выщербленная поверхность стола вытерта и отполирована. Телескоп тоскует в углу, сложив треножник, словно лапы мертвой долгоножки. На верхней полке стоят книги об исследовании Арктики, астрономии и самолетах-истребителях, а также ряд потрепанных детективов в зелено-желтых обложках. На нижней полке от края до края аккуратно расставлены фотографии. По мере того как ее взгляд скользил по полке, мальчик превращался в юношу, а потом в мужчину, и на последней фотографии он был запечатлен в военной форме и с напряженным лицом человека, ожидающего подходящий момент, чтобы задать очень важный вопрос. Себастиан.

Время от времени Трисс приводили в эту комнату, словно в гости к больному родственнику. Однако вторгнуться сюда без разрешения считалось худшим из проступков, практически святотатством. Трисс знала, что ей надо немедленно уйти отсюда, но поймала себя на том, что ее охватило преступное волнение. Она двинулась в глубь комнаты.

Спальня производила впечатление храма. Было очевидно, что это священное место с множеством правил, которые ты рискуешь нарушить. Себастиан и правда был храмом, и все обладали сокровенным знанием, что и когда они должны чувствовать.

«Сейчас мы подумаем о милосердии. Сейчас мы пожалеем бедных. Сейчас мы простим наших врагов. Все мы очень любили Себастиана. Все мы очень расстроились, когда он погиб. Все мы вспоминаем его каждый день».

«А я?» Трисс с любопытством провела пальцем по стеклу фотографии в военной форме. На пальце осталась полоска пыли. «Я любила его? Мне грустно? Я его вспоминаю?» У Трисс было сильное, но расплывчатое чувство, что когда-то все было лучше и все были счастливее. В ее мыслях Себастиан был связан с этими «лучше» и «счастливее».

Она вспомнила смех. Себастиан говорил то, что никто другой не осмеливался сказать, и от этого она смеялась. А теперь Себастиан был другим, особенным – тем, кто нуждался, чтобы о его вещах заботились еще больше, чем о ней. Тем, кто ничего не говорил во время семейных бесед, но чье отсутствие оставляло водовороты и вихри в словах других людей.

Если Трисс застигнут здесь, даже у нее будут неприятности. Может, у нее и есть особые привилегии оттого, что она на грани смерти, но он перешел эту грань и тем самым превзошел ее. Атмосфера комнаты так ошеломляла, что Трисс не сразу осознала, что слышит отчетливые быстрые шаги матери, поднимающейся по лестнице. Скрипнула ступенька, и, к своему ужасу, Трисс увидела, что ручка двери поворачивается. «Мама идет сюда!»