Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (1997)

Приятно развалившись в кресле, блаженно улыбаясь, радуясь возможности расслабиться и отдохнуть, Таггарт начал смутно осознавать, что это-то ему и нужно, — наслаждение быть самим собой. Быть собой, и все тут, а каким собой — это неважно; он словно в тумане проплыл мимо самого опасного тупика, в конце которого маячил вопрос — что же он такое?

— Понимаешь, он принадлежал к тусовке Тинки Хэллоуэя. Какое-то время ни у кого не было перевеса, весы колебались, то ли тусовка Хэллоуэя, то ли Чика Моррисона. Но мы взяли верх. Тинки пошел на попятный, ему пришлось пожертвовать своим дружком Бертрамом в обмен на кое-что от нас. Слышала бы ты, как взвыл Бертрам! Но поезд ушел, и бобик сдох.

Таггарт заколыхался от смеха, но тут же осекся: дымка самодовольства улетучилась, он увидел, как смотрит на него жена.

— Ах, Джим, — прошептала она, — такие-то ты одерживаешь победы?

— Ради Христа, прошу тебя! — Он снова завелся и ударил кулаком по столу. — Где ты была все это время? В каком мире, по-твоему, ты живешь? — От удара опрокинулся бокал с водой, и по вышитой скатерти поползли темные пятна.

— Я пытаюсь разобраться, — тихо проговорила она. Плечи ее поникли, лицо вдруг осунулось и постарело, она выглядела потерянной и изможденной.

— А что я могу сделать? — вырвалось у него в наступившем молчании. — Приходится принимать все, как есть. Не я создал этот мир!

Его поразило, что она улыбнулась, — улыбкой такого яростного презрения, какое казалось совершенно невозможным на ее нежном, терпеливом лице. Она не смотрела на него, она вглядывалась в себя, в свою память.

— Так частенько говаривал мой отец, когда напивался в забегаловке на углу, вместо того чтобы искать работу.

— Как ты смеешь сравнивать меня с… — начал было он, но не закончил, потому что она не слушала.

То, что она сказала потом, снова посмотрев ему в глаза, удивило его, как не имеющее никакого отношения к делу.

— Дату национализации, второе сентября, установил ты? — задумчиво спросила она.

— Нет, конечно. Это не в моей компетенции. Ее назначили на своем заседании их законодатели. А что?

— Это первая годовщина нашей свадьбы.

— Ах да, ну конечно! — Он заулыбался, довольный переходом к безопасной теме. — Мы женаты уже год. И не подумаешь, что прошло столько времени.

— Подумаешь, что прошло намного больше, — бесцветным тоном сказала она.

Она смотрела в сторону, и он с досадой подумал, что тема совсем небезобидна; хорошо бы она не смотрела так, будто представила себе весь год их супружеской жизни. «Только не бояться, а учиться» — эти слова Шеррил повторяла себе так часто, что эта мысль уже казалась ей столбом, до блеска отполированным ее беспомощно соскальзывавшим вниз телом; этот столб поддерживал ее весь минувший год. Она пыталась повторять эти слова, но ей казалось, что руки скользят по гладкой поверхности, и спасительная мысль уже не спасала ее от ужаса: она начала понимать.

Если не знаешь, не надо бояться, надо учиться… Это она начала твердить себе с первых недель замужества, столкнувшись с одиночеством, и ничего не понимала. Она не могла объяснить себе поведение Джима, его угрюмую сердитость, выглядевшую как слабость характера, уклончивые, невнятные ответы на расспросы, что походило на трусость. Такие черты были невозможны в том Джеймсе Таггарте, за которого она выходила замуж. Шеррил говорила себе, что нельзя осуждать не поняв, что она ничего не знала о его среде, что незнание мешает правильно оценивать его поступки. Она принимала вину на себя, мучилась и упрекала себя, отчаянно сопротивляясь упрямым фактам, которые настойчиво твердили ей, что что-то не так и что ей становится страшно.