Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (1997)

— Джим, — спросила она, опасаясь, что догадалась, каков характер его усмешки, — почему ты ненавидишь Хэнка Реардэна?

— Я его не ненавижу! — Он резко повернулся к ней, лицо его по непонятной причине стало озабоченным, даже испуганным. — Я никогда не говорил, что ненавижу его. Не волнуйся, он одобрит план. Все одобрят. Он же всем на пользу. — Голос его звучал почти просительно. Шеррил с горечью осознала, что он лжет, но просьба в голосе звучала искренне, словно он отчаянно старался успокоить, разубедить ее, но не в том, о чем он ей сказал.

Она заставила себя улыбнуться.

— Да, Джим, конечно, — ответила она, сама не зная, какое инстинктивное чувство руководит ею в этом невероятном хаосе переживаний и заставляет ее говорить так, будто это она должна успокаивать и разубеждать его.

Он ответил ей почти улыбкой, почти благодарным выражением на лице.

— Я не мог не высказаться перед тобой сегодня. Мне надо было рассказать тебе. Я хотел, чтобы ты знала, с какими проблемами я имею дело, какими делами ворочаю. Ты все время заговариваешь о моей работе, но тебе не понять, она много больше, чем ты можешь себе представить. Ты думаешь, что управлять дорогой — это только укладывать рельсы, грузить вагоны и вовремя отправлять поезда. Это было бы слишком просто. Это может любой мой подчиненный. На деле же сердце железной дороги — в Вашингтоне. Моя работа — политика. Да, политика. Решения на уровне всей страны, которые касаются всех и вся. Несколько слов на бумаге, указ — и меняется жизнь каждого человека в любом уголке страны, будь то жалкая трущоба или роскошные апартаменты.

— Да, Джим, — сказала она; ей хотелось верить, что он и в самом деле занимает высокое положение в загадочных далях Вашингтона.

— Вот увидишь, — говорил он, расхаживая по комнате. — Думаешь, они всемогущи, эти промышленные гиганты, которые так ловко управляются с производством металла и двигателей? Их приструнят! Им дадут укорот! Их поставят на колени! Их… — Он заметил, как она смотрит на него. — Все это мы делаем не для себя, конечно, — торопливо и сердито вставил он, — а для народа. Вот в чем разница между бизнесом и политикой, мы не преследуем корыстных целей, нами руководят не личные эгоистические мотивы, мы не гонимся за выгодой, не тратим жизнь на то, чтобы нажить капиталы. Нам этого не надо. Вот почему на нас клевещут, почему нас не понимают все, кто гонится за прибылью; им не понять, что есть духовные мотивы, нравственные идеалы, что есть… Мы ничего не могли поделать! — вдруг возопил он, резко наклонившись к ней. — Нам пришлось принять этот план! Надо было остановить падение производства! У нас не было выбора!

Казалось, он дошел до предела. Она не могла понять, хвастается он или умоляет о прощении, ликует или ужасается.

— Джим, хорошо ли ты себя чувствуешь? Может быть, ты слишком много работал и переутомился?..

— Я здоров как никогда! — отмел он ее заботу и продолжал вышагивать по комнате. — Конечно, я много работаю. Не знаю, кто может работать больше. Моя работа значит много больше, чем потуги всех этих меркантильных технарей и управленцев вроде Реардэна и моей сестрицы. Пусть специалисты строят дороги, а технологи налаживают процессы, потом приду я и все нарушу одним махом, вот так! — Он взмахнул рукой. — Я сломаю им хребет!

— Тебе нравится ломать хребты? — вся дрожа, прошептала она.

— Этого я не говорил! — взревел он. — Что ты выдумываешь? У меня и в мыслях не было ничего подобного!

— Прости, Джим! — задохнулась она, сраженная и своим подозрением, и ужасом в его глазах. — Просто я никак не пойму, но… теперь я понимаю, что не должна досаждать тебе вопросами, когда ты так устал, — она отчаянно старалась переубедить себя, — когда у тебя столько забот… столько важных дел… проблем, которые выше моего понимания…

Таггарт весь обмяк, расслабился; подойдя к ней, он бессильно рухнул на колени и обхватил ее руками.

— Ах ты бедная моя дурочка! — нежно сказал он.