Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (1997)

Они молча слушали это олицетворение бунта — гимн триумфа, гимн величия тех, кто отказался признать боль. Франциско слушал, глядя через окно на город. Потом без всякого перехода или предисловия спросил странным невыразительным тоном:

— Дэгни, что бы ты сказала, если бы я попросил тебя бросить «Таггарт трансконтинентал» и позволить компании катиться в преисподнюю, что непременно случится, если дела примет твой братец?

— А что бы я сказала, если бы ты попросил меня совершить самоубийство? — сердито ответила она.

Он промолчал.

— Почему ты спросил об этом? Вот уж не думала, что ты способен шутить на эту тему. Это на тебя не похоже.

На его лице не было и тени юмора.

— Нет, конечно, не стал бы, — тихо и печально ответил он.

Дэгни заставила себя заговорить о его работе. Он лишь отвечал на вопросы, ничего не добавляя. Она повторила ему то, что слышала о блестящих перспективах «Д’Анкония коппер» под его руководством.

— Это правда, — сказал он безжизненным тоном.

Внезапно взволновавшись, не понимая, что подтолкнуло ее, она спросила:

— Франциско, зачем ты приехал в Нью-Йорк?

— Встретиться с другом, который позвал меня, — медленно ответил он.

— Бизнес?

Глядя мимо нее, словно отвечая на какие-то свои мысли, с горькой улыбкой, но странно мягким и печальным голосом он ответил:

— Да.

Когда Дэгни проснулась, было уже далеко за полночь. Город внизу не издавал ни звука. В тишине казалось, что жизнь на время замерла. Разморившись от счастья и утомления, она лениво повернулась и взглянула на Франциско. Он лежал на спине, на фоне туманного ночного неба за окном она видела его профиль. Глаза его были открыты. Он не спал. Губы у него были плотно сжаты — как у человека, который испытывает невыносимую боль, смирился с ней и терпит, не пытаясь скрыть свои мучения.

Она так испугалась, что не могла шелохнуться. Франциско почувствовал ее взгляд и повернулся к ней. Он внезапно вздрогнул, сорвал с нее одеяло, посмотрел на ее обнаженное тело и уткнулся лицом ей в грудь. Он обнимал ее за плечи, вздрагивая всем телом. Потом прижался губами к ее коже, и она услышала его приглушенный голос:

— Я не могу бросить это. Не могу.

— Что? — прошептала она.

— Тебя…

— А зачем?

— …и все остальное.

— Почему ты должен это бросить?

— Дэгни, помоги мне остаться. Отказаться. Хотя он и прав.

— Отказаться от чего, Франциско? — тихо спросила она.

Он не ответил, лишь сильнее прижался к ней.

Она лежала неподвижно, осознавая только одно: необходимо быть осторожной. Его голова лежала у нее на груди, а она, глядя в потолок, нежно перебирала его волосы и, оцепенев от ужаса, ждала.

— Он прав, но это так тяжело. О Боже, как тяжело! — простонал он.

Через некоторое время он поднял голову и сел. Он перестал дрожать.

— Что случилось, Франциско?

— Я не могу тебе сказать. — Он говорил просто, открыто, не пытаясь скрыть страдание, но это был голос владеющего собой человека. — Ты еще не готова услышать это.

— Я хочу помочь тебе.

— Ты не можешь мне помочь.

— Ты сказал: помочь тебе отказаться.

— Я не могу отказаться.

— Тогда позволь мне разделить это с тобой.

Он покачал головой.

Он сидел, глядя на нее, словно раздумывая, спросить или не спросить. Потом вновь покачал головой, отвечая уже самому себе.

— Я не уверен, что сам смогу это вынести, как же справишься ты? — сказал он, и в его голосе прозвучали новые, странные нотки нежности.

Медленно, с усилием, стараясь удержать рвавшийся наружу крик, она сказала:

— Франциско, я должна знать.

— Ты простишь меня? Я знаю, ты напугана, и это жестоко. Но, пожалуйста, ради меня… оставь все, как есть… как есть… и не спрашивай меня ни о чем.

— Я…

— Это все, что ты можешь сделать для меня. Хорошо?

— Хорошо, Франциско.