Обитель - Захар Прилепин (2014)

— Ты меня взял, я тебе должен, Тёма, — сказал он.

Артём пальцев ног не чувствовал совсем. Вот бы во вчерашнюю баню опять забраться.

— Ерунда, — с трудом разжимая губы, сказал Артём, поглядывая на красноармейцев, топчущихся на посту — ботинки у них были ещё летние. И махнул головой: пошли скорей, Афанас.

Тот сморщился: погоди, слушай, это важно.

— Тёма, тебе надо знать, — сказал Афанасьев, глядя в сторону. — Когда меня сюда направили… Бурцев велел мне ненавязчиво попытать тебя насчёт Галины. А если она приедет на Лисий остров — а Бурцев откуда-то знал, что Галина приедет, — он приказал мне присмотреть за вами.

Артёма слегка качнуло — и сразу, будто его перевернули ногами вверх, а потом резко поставили на землю, закружилась голова.

— Присмотрел? — спросил он и вдруг понял, что Афанасьев вчера не спал, а нарочно сразу умолк и отвернулся, чтобы дать Артёму уйти.

— Он всё знает про вас, Тёма, — сказал Афанасьев, продолжая смотреть в сторону. — Вам бы надо поостеречься. Особенно тебе. Её разве что погонят отсюда, а тебе ещё лет пять накинут и сразу усадят в такой карцер, что… убьют ведь, Тёма.

— Не твоё собачье дело, рыжий, — сказал Артём и сжал сизые челюсти до боли в дёснах.

— Не моё, — согласился он без обиды.

Артём, чуть подтолкнув его плечом, пошёл к Никольским деревянной походкой.

Афанасьев тут же тронулся следом, бубня негромко, внятно, но словно без знаков препинания:

— Оказался бы ты на воле — и не взглянул бы на неё. Она ж самая обычная. Она красивая, потому что — власть. Была бы вагоновожатой — отвернулся бы и забыл. Остерегись, Тём.

Артём резко оглянулся, но Афанасьев, сразу обо всём догадавшись, резво сделал два шага назад, хоть и без страха в глазах:

— Я знаю, знаю — ты можешь. Видел. Не надо, брат. Я же тебя люблю.

— Любишь? — с нежданным хрипом переспросил Артём — как старый бинт с коркой оторвал. — Святцы ты мне подбросил, псина?

Афанасьев сморщился, словно у него на миг прихватило где-то под рёбрами, и не ответил.

— Вот и пошёл тогда на… — велел Артём.

В соловецком дворе, век бы его не видеть, вроде как случились изменения, но пока непонятные.

Да, чаек осталось совсем немного, и крик их был куда слабей. Да, подмели и прибрались — к приезду нового начлагеря. И праздношатающихся лагерников стало куда меньше, словно всем нашли работу.

Блэк был всё такой же и Артёма признал, а Мишка немного похудел и вроде бы замёрз.

Возле входа в ИСО стоял красноармеец из полка надзора, и рядом с ним Бурцев, рукой, будто сведённой судорогой, державший красноармейца за подбородок.

— Что у тебя за щетина, свинья? — повторял Бурцев. — Что за щетина? А, свинья? Может, ты служишь конкистадором?

Артём поспешил забежать в свой прежний корпус, поймав себя на том, что ему одновременно явились сразу две мысли: «Афанасьев был прав, этот хлыщ набрал большой власти — так отчитывать надзорных!..» — и: «…красноармеец наверняка убеждён, что „конкистадор“ — это немецкая матерная брань…»

Было так холодно, что Артём забыл всё, о чём думал, ещё когда бежал по ступеням: главное, согреться, главное, согреться, а то заболеет, уже, кажется, заболел.

В его бывшей келье — о, чудо, — было натоплено почти как в бане, вымыто, радостно.

Мать Троянского недоумённо посмотрела на сына, его ответного взгляда или жеста Артём не заметил, потому что на ходу скинул ледяные ботинки и сразу рухнул на койку, лицом вниз.

— Вообще это кровать моей матери, — взбешённо сказал Троянский.

«Ударь меня подушкой по спине, мушкетёр», — подумал Артём блаженно.

Он вдруг вспомнил, как дал Троянскому полтора месяца назад по губам — несильно, но с оттягом, так что у того чуть шея не надломилась.

Впрочем, судя по речи Осипа, рот его поджил.

— Мы всё равно уезжаем, Осип, — сказала мать негромко.

Артём почувствовал, что о нём говорят как о пьяном и нездоровом человеке.