Обитель - Захар Прилепин (2014)

Артём, приподнявшись на мгновение, сдвинул в стороны доски и снова нагнулся к образовавшемуся прогалу, но только уже не одной головою, а всей грудью и запустив вниз руку, словно собирался там поймать эту гадкую голову за облезлое маленькое ухо.

— Сахар он во рту держал, сластёна… пока людей душил и давил! — выкрикнул он, размахивая рукой у лица отпрянувшего Василия Петровича и только что зубами не лязгая.

— Я ни одного человека… никогда, — скалился и шипел в ответ он.

— Да! — хрипел Артём. — Никого не убил. Только отрезал маленькие куски! А самый большой кусок оставлял другим от своих щедрот! Гадина! Сгинь, гадина!

Понимая, что сверху, глупо размахивая рукой, он никого не достанет, Артём с грохотом перевернулся и скатился вниз.

Василия Петровича на месте уже не было, словно он растворился в церковной полутьме, зато объявился на пути владычка, даже не говорящий ничего, а только тихо отдувающийся, как будто Артём был горящий головнёй.

Артём и сам себя чувствовал схожим образом: он мог бы оттолкнуть владычку, но не стал этого делать — и не в силу почтения к сану, — не было внутри и тени почтения, — а тоже пугаясь, что, если прикоснётся к этому человеку, у того загорится борода, волосы, и что-то нужно будет делать… может быть, даже тушить, чтоб не пахло палёным.

Сделав яростное движенье рукой, означающее: сгиньте! — Артём отвернулся к нарам и вцепился в них так, как если бы собрался разорвать их на части.

— Я же знаю, ты, сам никому не угождая, семьдесят раз по семь прощал всех, — говорил владычка, — и Афанасьева, из-за которого попал в лазарет тогда… и беспутную девку, с которой не согрешил в лазарете… и Василия Петровича, из-за которого здесь теперь… и всех желавших тебя погубить прощал всякий раз… что же ты, Тёмонька, в самый трудный час злобишься? Может, твоя доброта и спасла бы и тебя, и слабых духом приободрила бы?

Артём оглянулся, крайне удивлённый.

— Откуда ты знаешь, — спросил он ошарашенно, — про Афанасьева? Про… всё это?

Владычка искренне удивился — как же: откуда? — говорил весь его вид, — как же я мог этого не знать? Это же написано чёрным по белому, я только прочёл.

«Знает ли он про отца? — испуганно спрашивал себя Артём. — Знает ли он, что я обожал отца? Что считал отца лучшим человеком на земле? А?..»

— Нет никакой доброты, — не дождавшись ответа, сказал Артём сквозь зубы. — Нет. Понял, поп? Я твоя неудача.

И снова отвернулся.

— Я, милый, знаешь, как чувствую, — тихо, не сходя с места, продолжал шептать владычка, — Соловки — ветхозаветный кит, на котором поселились христиане. И кит этот уходит под воду. И чёрная вода смыкается у нас над головой. Но, пока хоть одна голова возвышается над чёрной водой, — есть возможность спастись остальным бренным телам и не дать всем здесь собравшимся быть погубленными раньше срока. Не уходи под воду, милый мой, не погружайся во мрак, тут и так все во мраке.

— Уйди, — повторил Артём, чувствуя, что его сейчас вырвет.

«…он всем говорит про доброту, — заводил он себя с припадочной злобой, сжимая изо всех сил зубы. — Каждому лагернику здесь. А любой из них — злая тварь, мечтающая зарыться в свою прогнившую душегрейку и переждать, пока все вокруг передохнут…»

Артём стоял так ещё с минуту, потом оглянулся — и, никого не увидев, поймал себя на мысли, что хотел бы застать владычку на том же самом месте — зачем он ушёл? Мать бы не ушла! Сколько бы ни гнал её! Мать бы так и стояла в ожидании, пока глупый сын её окликнет. Мать добрей Бога — кого бы не убил ты, она так и будет ждать со своими тёплыми руками. А этот, с бородой, наобещал всего, — а может и не дождаться! Может забыть!

…от долгого переизбытка раздражения — Артёма вдруг охватила вялость.

Он сначала присел на нары Василия Петровича и сидел там в полуобмороке.