Обитель - Захар Прилепин (2014)

— Кипяточек несут, оповещают!.. — и сделал три шага к самому выходу.

Дверь открылась, колокольчик на полуноте притих — его зажал в руке всё тот же улыбчивый, безбровый, как рыба, чекист.

— Афанасьев? — спросил он, глядя на Афанасьева. — На выход.

Чекист опять зазвенел, очень довольный, что человек сразу нашёлся и его не надо волочить за ногу на улицу.

— О, на урок зовут, — сказал, не столько дурачась, сколько бодрясь, Афанасьев, обернувшись к Артёму. — Я урок выучил… сейчас отвечу.

Артём невольно сделал шаг назад, наткнулся на кого-то — стоявший позади отступил вбок, и тогда Артём сделал ещё один шаг.

Афанасьев махнул рукой над своей головою — ухватиться бы за чуб, потащить себя против течения…

Он ещё раз, уже от дверей, оглянулся на Артёма — глаза у Афанасьева были совсем другие, он в один миг вдруг сразу всё понял, — и лязгнувшим голосом сказал:

— Святцы я тебе подкинул, Тёмка, прости.

Грохнула дверь, щеколда поискала своё место, вгрызлась в паз.

Колокольчик продолжал звенеть, но глуше.

— Отпусти Афанасьева, сучья пасть, тебя проклянут в веках за меня! — вдруг раздался сумасшедший крик.

Колокольчик смолк, раздалась матерная брань, и скоро выстрел, потом ещё один, и ещё один. Человек побежал от смерти, а пуля его нагнала: вот, не вы забыли? Не ваша?..

…Через несколько минут принесли разбавленной молоком горячей воды и пшённой каши, по ложке на человека.

Не дождался рыжий кипяточка.

Все бросились есть, никто не отказался.

Артём лежал на верхней полке, лицом вниз, закусив зубами запястье.

Но запах пшёнки проник, разбудил, вынул из бессознания.

Спрыгнул вниз, растолкал очередь, встал первым.

Хасаев слова не сказал, подцепил Артёму ложку, и вторую — выдал двойную норму.

Артём съел тут же, на месте, из очереди не вылезая. Без чувства запил кипятком.

На обратном пути к нарам, облизываясь, заметил, что в очередь не полез только владычка — он стоял в уголке на коленях, тихо молился.

Пшёнки и кипятка ему принесли, поставили на пол неподалёку.

— Владычка, — вот, — окликнули тихо, как окликают задремавшую кормящую мать или дорогого больного.

«Он знал, что ему принесут! Знал! — бесилось и клокотало внутри Артёма. — Знал и кривляется, глупый старик…»

* * *

«Может, это всё фокус, клоунада? — уговаривал себя Артём, сдерживая слёзы. — Позвенят колокольчиком — выведут человека, подмигнут ему и стреляют в воздух. Человек понимающе кивает в ответ и бежит в лес, на все четыре стороны… А как же иначе может быть? Кому взбредёт в голову взять и застрелить Афанасьева? Рыжего? За что? За то, что он святцы мне подкинул? Да я его сразу простил… А за что ещё, Господи?.. Господи, ты есть?»

Артём хотел откинуться назад и посмотреть на тот лик, который оттёр своей арестантской ложкой, в глаза ему, — но не было сил, и голова кружилась.

Внизу копошился Василий Петрович, непрестанно приговаривая то про одно, то про другое.

— «Балаганчик»… Вот наш балаганчик. Истекаю клюквенным соком. Серебряный век загнали на Секирку… Тут он доходит!.. Сколько у мертвеца было клопов, Боже ты мой, — и даже не по-стариковски, а как-то по старушечьи неловко снял с себя чужие подштанники и начал их перетряхивать и перебирать швы.

«…Никогда больше не поздороваюсь с ним за руку, — в приступе неизъяснимой брезгливости клялся себе Артём, разглядывая Василия Петровича в щель меж досок настила. — Он и правда съехал с ума, червивая его башка…»

На своё место вернулся владычка и тихо ел кашку, так долго, словно у него там ни одна ложка была, а тридцать три: даже причмокивал иногда.

— В детстве, помню, — делился Василий Петрович, — начитаюсь Житий, не могу успокоиться. Ночью сброшу с себя одеяло: лежу, мёрзну во славу Божию… пока отец не зайдёт. Сердился на него, что одеялом накрывал. Зато тут — лежи, мёрзни, никто не накроет. А не хочется уже.