Обитель - Захар Прилепин (2014)

— Знаешь такую историю, — толкнув в бок Артёма, засмеялся неясно откуда взявшимся смехом Афанасьев, — тут, на С… соловках, когда пятьсот лет назад монахи Савватий и Герман собрались жить, была ещё одна пара — мужик и баба молодые, наподобие Адама и Евы… Приплыли с материка и ловили здесь рыбу, никому не мешали. Но Ева, сам понимаешь, монахам показалась помехой. И, чтоб не с… сорвать возведение Соловецкого монастыря, с небес с…спустились два ангела и эту бабу выпороли. Представляешь, Тём? Баба намёк поняла и с острова немедленно умотала. И мужа за собой увела. А пороли эту бабу — как раз на той горе, где мы сейчас находимся. Потому её Секирной и называют — тут бабу с… секли… Осознал намёк, Тёмка?

— Нет, не осознал, — быстро и недовольно ответил Артём.

— Ты имей в виду, — готовно пояснил Афанасьев, — что на… Соловках шутки с бабами плохи.

— Судя по тебе, на Соловках вообще шутить не стоит, — без улыбки сказал Артём.

— Ха! — сказал Афанасьев и махнул рукой над башкой: но чёртова муха опять пропала.

Артём словно увидел их обоих со стороны, и это показалось ему до слёз забавным: они сидели на верхних нарах, спустив ноги вниз и порой даже чуть покачивая ими в такт разговору — ни дать ни взять пацаны на бережку. Осталось, позыривая в сторону, достать сворованную у отца папироску и прикурить, затягиваясь по очереди, а дым по неумению не глотая.

Но если это и был бережок, то какой-то другой речки.

Афанасьев, словно и не он только что рассказывал, как его закопали живого в гробу, настроен был живо и разговорчиво.

— Знаешь, Тёмка, ты не сердись за свою Галю, — сказал он примирительно, — я ведь просто завидую тебе, понял?

Артём даже не стал отвечать: врёт наверняка, только бы язык не застаивался, а говорить может что угодно.

— Никогда никому не завидовал, даже Серёге, когда на его концерт после Америки пришло с… столько народу, что разгоняли конной милицией… а тебе позавидовал, — не унимался он; и что-то в его голосе появилось необычное — словно один Афанасьев говорил, а второй тихо подвывал ту же мелодию. — Это же моя история должна быть: на Соловках! Да с подругой начальника лагеря! Тёмка!.. А она даже и не взглянула на меня ни разу. Неужели я хуже тебя? Я бы её… в карты научил играть…

— Думаю, она умеет, — сказал Артём, отчего-то подобревший. Он и разговор поддержал затем, чтоб Афанасьев не умолк.

— Умеет, — кивнул Афанасьев. — Она, думаю, много что умеет, о чём я и не вспоминаю здесь… Но на воле-то, Артём? На воле она тебе зачем? Ты что, хочешь с трибуналом жить?

«Бля, — подумал Артём, — лучше б я всё-таки не поддерживал этого разговора…»

Впору рассердиться, но было ясно, что Афанасьев валяет дурака и говорит всё это затем, чтоб не помнить про свой гроб, и ещё оттого, что он действительно, кажется, завидует и не до конца понимает, отчего не ему такой фарт.

— Каждая баба и так трибунал, — молол своё Афанасьев. — Бог, — здесь поэт кивнул на владычку, пересевшего с утешением к лагернику на нары в другой стороне помещения, — един в трёх лицах. А баба как она есть — революционная тройка. Допрашивает, подписывает и приводит приговор в ис… исполнение. И так каждый день, пока весь на дырья на потратишься. Или ты так привык к расстрелу, что не обойдёшься теперь без трибунала и на воле?

— Отстань, Афанас, не трогай её, надоел, — отмахнулся Артём.

— Надоел! Пусть надоел. Но чего ж она тебя тут бросила, голуба? — пытал он.

«…Позвал рыжего на свою голову», — подумал Артём уже по-настоящему и сделал движение, чтоб спрыгнуть с нар вниз.

— Прости-прости, не спрашиваю, — тут же согласился Афанасьев, удерживая Артёма за руку. — Ваши дела. Думаю, она тебя вытащит. А ты за меня словечко замолвишь, да?

Внизу делать всё равно было нечего, и они остались сидеть на своём берегу: может, поплывут мимо, заберут?

— А тут кормят, нет? — спросил Афанасьев. — Никак не могу с… согреться.