Обитель - Захар Прилепин (2014)

Раздался шум в дверях, Артём развернулся и прикрыл телом обнаружившегося в промозглой церкви святого.

Запускали новый этап: восемь человек.

Первым шёл Афанасьев — живой и вроде невредимый, он тоже заметил Артёма и взмахнул рукой, одновременно озираясь: можно ли тут разговаривать или нет?

— У вас тут говорить-то можно? — так и не поняв, спросил он Артёма негромко, едва закрылась дверь.

— Да можно, можно, — сказал Артём. — Иди сюда. Вот здесь есть свободные нары.

Афанасьева долго уговаривать не пришлось, он оглянулся по сторонам — не надо ли ещё с кем поздороваться, — и не удостоив приветствием никого, даже и Василия Петровича, — залез наверх; не так резво, как Артём, но тоже по-молодому.

— Там такая холодища, — пожаловался Афанасьев. — Октябрь, а какая-то поганая крупа сыплет и тут же тает: и не зима, и не осень, а чёрт знает что.

— Раздевайся пока, посушим твоё бельё, — посоветовал Артём. — А я тебе пиджачок дам поносить со своего плеча, потом вернёшь.

— Ай, Тёмочка, как хорошо тебя увидеть, — признавался Афанасьев, делая всё как ему велели. — Я, едва вижу тебя, с… сразу понимаю, что всё должно исправиться. Одно время думал: этому парню долго не протянуть. А теперь понимаю, что у тебя фарт, так что я буду за твою ногу держаться, когда ты с этой грёбаной горы полетишь в с… сторону своего… где ты там жил? Зарядья? Над Ярославской губернией снизишься немного, и я с… спрыгну — у меня там деревня как раз.

Артём всё никак не мог понять, что изменилось в Афанасьеве.

Сразу было заметно, что у него появился тик: правый глаз неожиданно закрывался, и через миг Афанасьев приступал к судорожным попыткам его открыть — такое у людей иногда случается спросонья — он помогал веку задранной вверх бровью и одновременно приоткрытой челюстью, в гармошку морщил лоб — с первого раза ничего не получалось, со второго тоже, но потом наконец глаз открывался. Причём всё это не мешало Афанасьеву говорить, что создавало впечатление почти пугающее.

Некоторое время он разговаривал, потом глаз опять, будто на него положили пятак, закрывался. Ещё миг — и лицо начинало работу, чтоб заново его открыть.

Артём в который раз присмотрелся и снова убедился: лицо жило отдельной от Афанасьева жизнью: он не замечал за собой никакого тика.

Но бедой с глазом всё не ограничивалось — что-то ещё было, не менее обескураживающее… Артём, вдруг поняв, в чём дело, безапелляционно взял товарища за подбородок и повернул к себе. Да, так и есть, у Афанасьева оказался ободран чуб — не было больше пышного рыжего куста, а только полынное рваньё какое-то.

Сощурив глаза и всмотревшись, Артём заметил седой клок на рыжей макушке Афанасьева. Выглядел этот клок диковато: как невычесанная шерсть у больной и облезающей собаки.

— Чего там? — спросил Афанасьев. — Клопа, что ли, увидел?

— Да нет, всё нормально, — ответил Артём.

В зеркало на Соловках смотрелись редко. Афанасьев себя ещё не видел.

Иногда он делал привычное движение, пытаясь ухватить себя за чуб — как будто муху ловил у лица. Но незримая муха улетала, и он медленно, перебирая в воздухе пальцами, как бы подыгрывая своей не останавливающейся речи, руку опускал.

На новом подъёме интонации рука взлетала, искала чуб… и снова провисала, забыв по дороге, что ей там было нужно.

* * *