Обитель - Захар Прилепин (2014)

— …Меня, как ты понимаешь, не забрали в ту ночь… пролистнули, — рассказывал Афанасьев, кутаясь в артёмовский пиджак, — утром иду на поверку, меня ловит начальник новой агитационной бригады, которую только что создали. Я его знаю ещё по Питеру: дурак-дураком, партейный работник из проштрафившихся — я для него подхалтуривал, разные лозунги к октябрьским праздникам писал ещё на воле. Мы в его команде, кстати, с Граковым познакомились — в те давние времена… «Мне, — говорю этому партейному агитатору, — надо на поверку, а оттуда имею на Лисий остров путёвку». Он говорит: «Стой на месте! Тут новый фронт работы, кормить будут за семерых, не отпускаю тебя». А я не с… спал всю ночь от кошмара — с… стреляли же, ты знаешь?.. Соображаю еле-еле и вообще стал послушный, как пьяная курсистка. В общем, идём вместе к Ногтеву, тот, оказывается, пребывает в недовольстве, как поставлена большевистская агитация в лагере, и требует немедленно новых плакатов. Выходим, начальник бригады говорит: «Давай, Афанасьев, чтоб к вечеру был плакат, на Преображенский повесим, от окна до окна». «Что напишем?» — с… спрашивает. Я, Тёма, с лёту, не задумываясь, отвечаю — даже и пошутить не хотел: «Соловки — рабочим и крестьянам!» Он говорит: «Что надо, Афанасьев! Делай!» Делай так делай.

У Афанасьева задрожало веко, глаз закрылся… на этот раз он даже головой покрутил, словно вправляя шейные позвонки, которые мешали глазам нормально работать.

— Взял художника, мы за три часа нари… с… совали, и ещё за час вывесили. Как раз к вечерней поверке, — торопливо и нервически подрагивая всем телом, рассказывал Афанасьев, преподнося историю свою как безусловно комическую.

Артём смотрел на него неотрывно, не очень веря своим ушам и в то же время понимая, что всё сказанное им — сущая правда. И глаз Афанасьева, снова незримой силой придавленный, был тому порукой.

— Роты построились, те, кто поумней, — уже посмеиваются, — продолжал Афанасьев. — Тут Ногтев появился, глянул мельком, кивнул… потом остановился и как даст с развороту в зубы начальнику агитационной бригады, который как раз следом шёл.

Афанасьев хотел засмеяться, но смех не шёл, будто по дороге завалился куда-то в другое горло и теперь там копошился, не мог вылезти, получалось какое-то перханье.

— Ты дурак, что ли? — спросил Артём.

— Не сдержался, — подняв честнейшие глаза, просто ответил Афанасьев.

— Нет, правда, дурак? — повторил Артём.

— Ну, не знаю, — попытался задуматься Афанасьев. — Подумал, сделаю на лице несказанное удивление, с… скажу, что начальник бригады велел…

— Ничего ты не подумал, — сказал Артём, отчего-то злой — словно Афанасьев подставил его, а не себя самого.

Афанасьев, почёсывая себе то грудь, то ногу, задумался, невидяще глядя куда-то в темноту.

— Тёма, — сказал он, — они застрелили трёх моих сотоварищей, с которыми я готов был рвануть отсюда до самой Финляндии — я хоть и не знал их толком, а всё одно живые люди… И что ж, мне в ответ нельзя хоть раз в жизни в глаза плюнуть этим псам?

Артём выдохнул — длинным таким, через поджатые губы выдохом — словно дул на стоящую поблизости свечу, задуть её не желая и только пламя раскачивая.

— И что дальше? — спросил Артём.