Обитель - Захар Прилепин (2014)

— Завтра кипяточка принесут с утра, — ответил Артём, помолчав.

Ещё помолчал и стянул с себя вязаные носки.

— На, ноги обогрей, — подал Афанасьеву, — а свои сними. Давай подсушу.

Афанасьев с готовностью снял носки, и Артём сунул их себе под зад.

— Ночью назад заберу, — предупредил Артём.

— А то, — согласился Афанасьев, натягивая шерстяной носок; вид у него был такой, будто он выиграл носки в карты. Он даже встал на нарах и потоптался на заскрипевших досках — как обнову примеряя.

Артём иронично косился на товарища, в который раз думая неопределённо: «…А ведь только что из гроба… а уже носочкам рад… вот чертяка».

— О, луна, — засёк Афанасьев в окошке, в щели меж досок. — С… слышь, Тёмк? Луна там.

— Чего я, луны не видел?

Афанасьев уселся на место и начал разминать руками ноги в обновочках.

— Ты замечал, Тёма, что у Достоевского — все самоубийцы на букву с… сэ? Свидригайлов, Смердяков, Ставрогин? Я эту букву что-то выговаривать разучился. Сэ — как луна. Посреди фамилии Дос… стоевского торчала она и затягивалась на шее у него. Свистела на ухо… сатанинская свара… сладострастная стерва… и солёные сквозняки… серп рассек сердце… и смерть… и с… Секирка. Ты понял?

— Не понял, — сказал Артём.

— А я не понял, как ты сюда попал, — сказал Афанасьев.

Артём покачал ногой. Потом пожал плечами. Долго говорить. Непонятно, откуда начинать.

— Жрать охота, — сказал Афанасьев таким тоном, будто он и не спрашивал ничего.

…Спать улеглись снова в штабеля, и Афанасьева это очень позабавило.

Он всех веселил, трепля своим неуёмным языком откуда-то из середины зяблого людского переплетения:

— А прикиньте, братцы, привыкнем к такому порядку до той степени, что вернёмся в лагерь, объявят построение, — а мы хоп — и в штабель уложились. Выходит заглавный комиссар, а тут избы из курьих ножек выложены: «Штабель первой роты построен!», «Штабель второй роты уложен!».

Так хохотали, что штабель развалился и кому-то повредили ногой шею.

Пришлось заново укладываться.

Афанасьеву всерьёз пообещали башку оторвать, если не заткнётся. Но он и не думал затыкаться.

* * *

Сны становились всё назойливей, лезли в голову, когда и не спишь вовсе и не бодрствуешь — лежишь в штабеле, чувствуешь себя раздавленным, грудная клетка смята, чьё-то колено упирается в позвоночник, ноги свои вообще потерял, и странное чувство: одной заледеневшей рукой касаешься другой руки, но наверняка не знаешь — обе ли руки твои, или только одна из них, и если только одна — то которая? — а поверх всего этого наплывает сон; сон общий — перетекает из головы в голову, в свой замешивается посторонний, невнятный, дурной — с бабьей спиной, спина голая, холодная, как у жабы, потом кто-то запрягает лошадь, кто-то точит косу, порезался, пытается засунуть руку под мышку, чтоб передавить кровь, но рука не поднимается, у руки разрезано сухожилие, это очень страшно — когда твоя конечность вдруг становится чужой и безвольной, а в очередном сне — просто тёмный чулан, сырой, и человеку тоскливо в этой сырости, он же не червь, он боится зарыться в землю и не верит в её тепло.

Артём сидел за общим столом, где каждый сон выглядел как тарелка с чужими объедками, а сами гости ушли, и только некоторые оставшиеся — лица, не лица — раскачивались в воздухе, шевелили губами.

У Артёма была своя тарелка, он хотел бы обхватить её руками, чтоб не унесли, в тарелке был мёд.

Мать его стояла за спиной у него, прибирала со стола. Артём не должен был бы видеть её — но видел всё равно. Когда мать шла мимо стола, оставшиеся после обеда лица тихо отплывали в сторону и дальше висели в воздухе, всё так же, без звука, пошевеливая губами.

Она собирала тарелки одну в другую, чтобы стол выглядел опрятнее, но объедков всё равно оставалось много, и вид их был противен.

— Поешь медок-то, сыночка, — просила мать. — Медок полезный.