Пролетая над гнездом кукушки - Кизи Кен Элтон (2004)

Он показал нам, что могут сделать небольшая бравада и определенная доля мужества, и мы решили, что он научил нас всем этим пользоваться. Всю дорогу до побережья мы веселились, прикидываясь страшно храбрыми. Когда на светофоре люди глазели на нас, в наших зеленых пижамах, мы вели себя точь-в-точь как он: сидели прямо, с каменными лицами и делали вид, что мы страшно крутые, с ухмылкой пялясь на них, пока у них не глохли моторы и они не опускали солнцезащитные козырьки, а когда включался зеленый, продолжали стоять, страшно напуганные тем, что в трех футах от них оказалась толпа бешеных обезьян, а помощи ждать неоткуда.

А Макмерфи тем временем вез нас, двенадцать человек, к океану.

Макмерфи, наверное, лучше всех понимал, что наши «крутые» взгляды были всего лишь игрой, потому что мы все еще были не в состоянии по-настоящему над кем-то посмеяться. Может быть, он и не понимал, почему мы не хотим смеяться, но понимал, что никогда не сможешь быть действительно сильным, если не видишь смешную сторону вещей. На самом деле он так усердно старался показать нам смешную сторону, что я даже подумал: может быть, он был слеп ко всему остальному, может быть, он не способен рассмотреть тот сухой смех, что возникает внутри тебя. Может быть, ребята тоже не могли этого понять, просто чувствовали давление разных радиосигналов и частот, распространяющихся во всех направлениях, которые сгибали тебя и толкали на тот или иной путь, чувствовали, как работает Комбинат, но я был способен это видеть.

Ты замечаешь перемену в человеке, с которым давно не встречался, тогда как те, кто видит его изо дня в день, ничего не замечают, потому что эти изменения происходят постепенно. Всю дорогу до побережья я мог видеть признаки того, чего добился Комбинат с тех пор, как я в последний раз колесил по стране, например такое: когда поездостанавливается на станции и из него выползает цепочка взрослых мужчин в блестящих костюмах и штампованных шляпах, они выползают словно выводок совершенно одинаковых насекомых, наполовину живые, наполовину мертвые, пф-пф-пф, они выходят из последнего вагона, а поезд дает свой электрический свисток и движется дальше по разграбленной земле, чтобы выпустить следующий выводок.

Или такие вещи: пять тысяч домиков, отштампованных машиной один в один и вытянувшихся в линеечку по холмам за городом, таких свеженьких, только что с фабрики, еще даже слепленных друг с другом, как сосиски, а надпись на вывеске гласит: «СЕМЕЙНОЕ ГНЕЗДЫШКО В ЗАПАДНОМ ДОМЕ — ВЕТЕРАНАМ СКИДКА», а ниже дома детская площадка за проволочной оградой и еще одна вывеска: «ШКОЛА СВ. ЛУКИ ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ» — и там пять тысяч пацанов в зеленых вельветовых штанах и белых рубашках под зелеными пуловерами играют в «щелкни хлыстом» на акре мелкого гравия. Линия появляется и исчезает, изгибается и дергается, словно змея, и в конце каждого хлыста болтается мальчишка и отлетает к ограде, словно перекатиполе. В конце каждого хлыста. И каждый раз один и тот же ребенок, снова и снова.

Все эти пять тысяч мальчишек живут в пяти тысячах домов, которые принадлежат тем парням, сошедшим с поезда. Дома так похожи друг на друга, один к одному, и мальчишки по ошибке возвращаются в другой дом и в другую семью. И никто ничего не замечает. Они едят и отправляются спать. Единственный, кого они замечают, — это тот мальчишка в конце хлыста. Он всегда такой побитый и весь в синяках и царапинах, что его отовсюду прогоняют, куда бы он ни пошел. И он тоже не способен раскрыться и не может смеяться. Трудно смеяться, когда ты чувствуешь давление лучей, исходящих из каждой новой машины, проезжающей по дороге, от каждого нового дома, мимо которого ты идешь.