Ей нужно провести грань между писательницей, стать которой она отказалась, и писательницей, которой была всегда. Очевидно, что отказалась она не от письма как такового, а от следующего за ним этапа — подготовки к печати и рекламы, нужной, чтобы убедить других прочесть, в общем, от сложного процесса, определяемого одним словом: публикация. Работая по дому этим ясным, но темнеющим днем, грозящим снегопадом, Сьюзен думает: жаль, потому что, отступив перед публикацией, она лишила себя общения через написанное с другими писателями, лишила себя возможности увидеть преображенные отголоски своих слов в других словах со всего мира. И жаль в смысле самолюбия — из-за Эдварда (который заварил всю эту кашу), потому что она знает: ее ум устроен не хуже, чем у него, и если бы она посвятила годы освоению этого дела, то смогла бы написать роман не хуже, чем написал он.

Так почему же она не стала писать? Другие вещи предъявили на нее больше прав. Какие? Муж, дети, преподавание английского первокурсникам в колледже? Сьюзен нужна другая причина. Кое-что в процессе публикации подспудно ее отталкивало. Она приметила это в те далекие дни, когда Эдвард вел свою борьбу. И ощутила, когда пыталась писать сама. Мошенничество, некая неуловимая подмена, на которые она, казалось, обречена, когда пишет для других. Неуютное ощущение вранья. Оно заражало тогда и по-прежнему заражает даже скромнейшие ее начинания — ее письма, ее рождественские открытки, которые врут независимо от того, что в них говорится или не говорится.

Наличие другого человека — вот в чем штука. Другой человек, читатель, портит то, что она пишет. Предрассудки, вкус, сама инаковость этого читателя указывают, что ей говорить, как голливудский продюсер или маркетолог. Но и неопубликованные писания внутри ее души не соответствуют тем фразам, в которые она может их облечь. Фраза упрощает. Если не упрощает, то получается сумбур, и она вязнет в другом пороке — невнятице. Она создает ясную фразу, обрубая, преувеличивая, искажая, а недостачу закрашивает. Это создает такую иллюзию ясности и глубины, что она в какой-то момент предпочитает ее правде и забывает, что это неправда.

Неотъемлемое от письма мошенничество разлагает и память. Сьюзен сочиняет из своих воспоминаний повествование. Но повествование — не проблеск воспоминания, оно растянуто во времени, и в нем есть ячейки для хранения проблесков. Оно превращает память в текст, освобождая рассудок от необходимости докапываться и охотиться. Эдвард из ее памяти — такой текст, и ранний Арнольд, и ее замужество — они созданы давным-давно многими писаниями. Вынужденная теперь перечитывать эти старые тексты, Сьюзен не может их не переписывать. Она переписывает, прилагая все силы, делая все возможное, чтобы вернуть живую видимость памяти, потому что привычное повествование совершенно мертво.

2

Соглашаясь прочесть книгу Эдварда, Сьюзен должна была понимать, что та подействует на нее каким-то подобным образом. Должна была предвидеть, что книга оживит его, как будто не прошло двадцати лет. И оживит вместе с ним развод, раннего Арнольда и прочие вопросы, о которых она предпочла бы не думать. Но могла ли она предвидеть, что это так захватит и растревожит ее? Откуда эта тревога, она не понимает. Она несоразмерна с поводом. Сьюзен думает: может быть, это сама история, дело Тони, каким-то скрытым образом на нее действует, независимо от воскресшего Эдварда? Где-то тут есть угроза, но она не понимает, в чем она состоит и от чего исходит. Сьюзен пытается обнаружить ее, исследуя свою память, пока занимается хозяйством.

Расклад был такой: когда Сьюзен была замужем за Эдвардом, который помешался на писательстве, Арнольд был женат на Селене, которая помешалась на разделочном ноже. Переписывание воспоминаний ставит перед Сьюзен непростую задачу — перебраться от той брачной схемы к нынешней.