Крестный отец - Пьюзо Марио (1969)

Первая жена дожидалась его у дверей. Изящная, маленькая, темноволосая — девочка с его улицы, порядочная девушка из итальянской семьи — такая никогда ничего себе не позволит с другим, и в свое время для него это много значило. Так не она ли — то, чего он хочет, мысленно спросил он себя и ответил — нет. Во-первых, его больше не тянет к ней как к женщине, их пыл остудили годы. А потом, есть вещи, совсем из другой области, которых она никогда ему не простит. Зато, по крайней мере, они перестали быть врагами.

Она сварила ему кофе и подала в гостиную вместе с домашним печеньем.

— Хочешь, приляг на диван, — сказала она, — у тебя усталый вид.

Джонни стянул пиджак, туфли, распустил галстук — она сидела напротив и наблюдала за ним серьезно и чуть иронически.

— Занятно, — сказала она.

— Что занятно? — Он поперхнулся, кофе пролился ему на рубашку.

— У неотразимого Джонни Фонтейна — и вдруг пустой вечер.

— У неотразимого Джонни Фонтейна теперь и стоит-то разве что по большим праздникам.

Обычно подобная откровенность была ему несвойственна. Джинни встревожилась:

— Что, правда стряслось что-нибудь?

Джонни криво усмехнулся:

— Ко мне сегодня явились на свиданье и преспокойно оставили с носом. И вообрази, у меня словно гора с плеч свалилась.

Он с изумлением заметил, что по лицу Джинни прошла гневная тень.

— Не расстраивайся из-за каждой потаскушки, — сказала она. — Наверняка набивает себе цену таким способом.

Смешно — кажется, она искренне возмутилась, что им посмели пренебречь.

— А, да чего там, — сказал он. — Приелось, ты знаешь. Пора когда-то стать взрослым. Тем более — я теперь не пою, так что с поклонницами, надо полагать, станет туговато. На внешность, сама понимаешь, мне рассчитывать не приходится.

Она лояльно возразила:

— Ты в жизни всегда был лучше, чем на снимках и на экране.

Джонни покачал головой:

— И толстею, и лысею… В общем, если меня не вывезет эта картина, остается одно — идти печь пиццы. Или давай тебя пристроим сниматься в кино, ты роскошно выглядишь.

Для тридцати пяти лет — роскошно. Но все-таки — на тридцать пять. А здесь, в Голливуде, это все равно что выглядеть столетней старухой. Девушки, хорошенькие, юные, стекались в город полчищами, подобно стаям леммингов, держались год, редко — два. Иные — такой ослепительной красоты, что от одного взгляда на них замирало мужское сердце, пока они не открывали рот, покуда их сияющих глаз не заволакивала ненасытная жажда успеха. Обыкновенным женщинам и помышлять было нечего тягаться с ними в физической привлекательности. Сколько ни толкуй про ум и обаяние, про лоск, про изысканность — ничто не шло в сравнение с победительной молодой красотой. Наверное, обыкновенная миловидная женщина еще могла бы на что-то рассчитывать, не будь их так много. И поскольку едва ли не каждая из них прибежала бы к Джонни Фонтейну по первому зову, Джинни знала, что это сказано лишь из желания ей польстить. Его вообще отличала эта подкупающая особенность. Он, даже на вершине славы, всегда держался галантно с женщинами, делал им комплименты, подносил к их сигарете зажигалку, открывал перед ними дверь. И так как обыкновенно все перечисленное делалось для него, производил этим особенно сильное впечатление на женщин, с которыми встречался. А обходился он так со всякой без исключения, пусть даже судьба свела их на час, и для него она никто, ничто, и звать никак. Она улыбнулась ему дружески.

— Ты ведь меня уже раз уговорил, Джонни, — не помнишь? На целых двенадцать лет. Можешь не расточать мне любезности.

Он вздохнул и вытянулся на диване.

— Нет, кроме шуток, Джинни, — очень здорово выглядишь. Мне бы так.

Она не отозвалась. Он был чем-то угнетен, это сразу бросалось в глаза.

— А картина — то, что надо? Надеешься, тебе от нее будет прок?

Джонни кивнул: