Холод сидел в пальцах. Он и пробирался выше, захватывая Лизаветино тело. Вот уже и пальцев этих она не ощущает, и ног самих, только сердце заколотилось бешено.

– Лиза? – в голосе Таровицкой испуг слышится. – Аглая! Тут что-то не так! Аглая…

А кричит-то она так, что и холод замирает.

– С нею что-то… губы посинели.

– Остывает! – руки Одовецкой ложатся на грудь и давят, давят. – Тело отказывает…

У кого? Зачем?

Или у Лизаветы? Неправда! Она… она не хочет возвращаться в заснеженный мертвый мир, не хочет примерять волчью шкуру. Или уходить дальше, в рай ли, которого Лизавета точно не заслужила – мстящим не положен рай, в пекло ли… в пекло хочется еще меньше, но там, во всяком случае, тепло должно быть. Авось Лизавета и согреется.

Нет. Жить. Она хочет жить.

Здесь и сейчас. С Навойским ли, с дюжиною ли кошек и вязанием, которому тетушка обучит с превеликой охотой, но главное, что жить. Была бы жизнь, и Лизавета разберется.

– Сила в нее уходит, что в прорву, – пожаловалась Одовецкая, а Лизавета ощутила не только прикосновение, но и запах ее, травянисто-терпкий, аптечный. – Помоги… если лед, то огонь нужен.

– Огня я вам дам с превеликой охотой, – Таровицкая пахла камином.

Раскаленным металлом решетки. Дровами.

Смолой и самую малость пеплом. Сила ее, горячая, закружила, завьюжила. Заплясали внутри Лизаветы злые огненные мошки, и ноги вернулись, и пальцы занемевшие.

Еще немного, и она сумеет глаза открыть.

Не ради Навойского – он смирится. Все теряют и все смиряются.

И не ради тетушки с сестрами – они больше не будут нуждаться.

Не для Аглаи или Таровицкой – у этих двоих куда больше общего, чем они думают.

Для себя самой.

Надо сделать вдох. Всего-навсего один лишь вдох… и выдох… и вновь вдох, несмотря на то что огонь жжется. И Лизавета, кажется, того и гляди захлебнется им. Ничего, выдюжит, сумеет, она будет дышать.

– Вот так, ровнее… сумеешь еще?

Огня на той стороне нет, он – дитя нынешнего мира, и капризное, не всякий угодит. Лизавету вот кусает, будто собака, которая к кости свежей примеряется.

– Конечно… а дома из меня целитель так себе был…

– Он и сейчас так себе. Но это у всех огневиков. Исцеление прежде всего операции с тонкими структурами, а вы стихийно…

– Не умничай.

– Извини.

Дышать становилось легче, а руки наливались неприятной тяжестью, будто изнутри их чем-то набили, мокрым и мягким. И ноги такие же. В глазах жжется, во рту сухо, и уют сонный отступает.

– Значит, ты остаешься?

Зато Лизавета почти видит.

Тень, рыжими искрами облепленная, – это Таровицкая. От ее рук протянулись огненные хлысты, которые опутали другую тень и, оплетенные тонкими нитями – небось целительские заклятья, – устремились к Лизавете.

– Похоже на то… мне при дворе предложили место, но я в императорский госпиталь заявку подала, там интересней будет.

– А я… в гвардию, – призналась Таровицкая. А Лизавета лишь укоризненно покачала головой. Куда ей в гвардию-то? Она себя в зеркале видела? Там же ж одна половина другую на дуэлях поубивает, а Таровицкая оставшихся пришибет за дурость. Это не служба будет, а одна сплошная диверсия. – Папенька, правда, злился крепко…

– И правильно делал.

– Тоже думаешь, что мне там не место? – А вот когда огневик злится, огонь белеет и становится злее. – Что надо найти мужа, нарожать детей и уже пусть они в гвардию…

– Я думаю, что тебе там нелегко будет.

– Знаю. Но ведь служат женщины! Моя мать, и не только она… Огневики на границе нужны. И…

– И это твоя жизнь, – Одовецкая убрала руки. – Кажется, стабилизировалась. Но все равно не нравится мне это. Не говори Навойскому, но… есть правило, что чем дольше человек вот так… на грани, тем меньше шансов, что он вернется. Захочет вернуться.

– Не скажу.

Таровицкая все еще горела.