Охота на охотника - Карина Демина (2021)

Он приходил к ним, тогда, еще в дом, который Лизавета искренне полагала своим. И этот дом был ему неприятен. Он не давал себе труда скрывать брезгливость и зажимал нос батистовым платочком, хотя в доме не воняло. Там никогда не воняло, матушка бы не допустила. А что запах сердечных капель кому-то неприятен, то…

Он был высок.

И неплохо сложен. Чувствовалась военная выправка, а еще привычка говорить снисходительно, будто всех, кто окружал его, Вольтеровский полагал недостойными собственной особы.

Глуповатыми. Суетливыми. Не такими.

Он держал этот платочек у носа и разглядывал Лизавету так, будто не мог решить, говорить с нею или же сделать вид, будто бы девицы этой, оскорбительно злой, смеющей в глаза глядеть, вовсе нет.

– Триста рублей, – сказал он, вытаскивая из кармана чековую книжку. – Вам заплатят, если вы не будете подымать шума…

– Шума?

Тогда для Лизаветы все представлялось иным, невозможным.

Как поверить, что отец погиб?

Сильный. Надежный.

Вечный, казалось бы, а взял и погиб. И матушка слегла. Она болела и прежде, но как-то не всерьез, поправляясь быстро и…

Черная ткань на зеркалах.

Сестры, которые боятся из детской нос высунуть. Тетушка со слезами и солями нюхательными бродит по комнатам, будто призрак. Целитель щупает маменькины бледные руки, оттягивает веки и качает головой, повторяя:

– Что ж вы, милая, так… о детях подумайте…

Она почти ничего не ест, только воду пьет, и то когда Лизавета заставит. А тут этот, в костюмчике зимнем для малых визитов. Полосатое сукно. Две пуговички квадратные перламутровые. Из кармана цепочка для часов выглядывает, поблескивает алмазною крошкой.

На мизинце перстенек. И родовое кольцо-печатка на правой руке. Тонкие усики, будто карандашиком нарисованные.

– Триста рублей, – повторяет он, пожевывая губу. – За то, чтобы вы, милочка, перестали доставлять неприятности моим людям. Произошел несчастный случай. Ясно?

– Нет.

Это не было несчастным случаем. Лизавета знала.

Она спрашивала.

Сперва у папенькиных людей, которым он велел держаться в стороне, конечно, они ведь молодые, и вообще он никогда-то не перекладывал работу на чужие плечи, а тот паренек, перебравший вина и дурманного зелья, был всего-навсего работой.

– Милочка, – перед Лизаветиным лицом помахали чековою книжкой. – Ладно, я готов дать четыреста, больше эта мелочь все одно не стоит…

– Отец погиб.

А он не услышал. Он выписывал чек на комодике, который папа и восстанавливал. Лизавета ему помогала, ей нравилось работать с деревом, которое даже неживым отзывалось на ее силу.

– Убирайтесь, – сказала она неожиданно жестко.

Она была вежливой девочкой. Ее так учили. Но теперь все изменилось и…

– Убирайтесь, – повторила, глядя в серые глаза, в которых читалось легкое недоумение. – И поверьте, я добьюсь, чтобы этого ублюдка осудили…

Дернулась губа.

И Вольтеровский сказал:

– Дура… потом вспомнишь, сама придешь просить… только, деточка, просить надо вовремя…

И похоже, что он нашел, кому сунуть эти четыреста рублей, если дело вдруг закрыли, а отцовы люди отказались выступать в суде.

– Понимаешь, дочка, – старый Михляй отводил взгляд. – Его все равно уже не вернуть, да и не добьешься ты ничего. Купил наших, купит и судей… Небось хватит денег.

Исчезли одни бумаги, появились другие.

А свидетелей, которых было много, вдруг сделалось мало, и рассказывать они стали совсем иные вещи. И получалось, будто молодой маг был трезв и тих, тогда как…

Сволочь.

– С тобой все хорошо? – Авдотья потянула за рукав, заставляя сесть. – У тебя лицо такое, будто ты кого убить хочешь.

– Хочу, – согласилась Лизавета. – Очень хочу…

– И ладно. Скажешь кого, покумекаем…

– Над чем?

– Над тем, в какие кусты вести камышовку эту слушать.

– Овсянку.