Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (2011)

– Хотелось бы верить, – сказал он, – что ты любишь меня за то, какой я есть, а не за мою железную дорогу.

– О господи, Джим, – воскликнула она, – неужели ты подумал, что я…

– Нет, – ответил он с широкой, великодушной улыбкой. – я никогда не думал, что ты вышла за меня из-за моих денег или моего положения. Я никогда не сомневался в тебе.

Испугавшись, что, возможно, дала ему основание неверно истолковать ее чувства, что забыла, сколько горьких разочарований ему должны были причинить корыстные женщины, она смогла лишь покачать головой и простонать:

– О, Джим, я совсем не то имела в виду!

Он засмеялся, негромко, как ребенок, и обнял ее.

– Ты любишь меня? – спросил он.

– Да, – прошептала она.

– Тогда ты должна в меня верить. Ведь любовь – это вера. Неужели не видишь, что я нуждаюсь в ней? Я не доверяю никому из окружающих, у меня нет никого, кроме врагов. Я очень одинок. Неужели не понимаешь, как я нуждаюсь в тебе?

Причина, заставившая ее несколько часов спустя в мучительном беспокойстве расхаживать по комнате, заключалась в том, что она отчаянно хотела верить ему и не верила ни единому слову, хотя знала, что это правда. Это было правдой, но не в том смысле, какой подразумевал он, ни в каком ином, доступном ее пониманию. Правдой было, что он нуждался в ней, но природа этой нужды ускользала от нее при каждой попытке ее определить. Она не знала, чего Джим хочет от нее. Не лести – она видела, как он выслушивает подобострастные комплименты лжецов с видом возмущенного наркомана, получившего недостаточную дозу. А за остатком этой дозы он обращался к ней, словно в ожидании какого-то целебного укола. Она видела мерцание жизни в его глазах всякий раз, когда искренне восхищалась им, однако когда Джим понимал, что за этим стоит не он сам, а что-то конкретное, следовала вспышка гнева.

Казалось, Джим хотел, чтобы она считала его великим, но не смела подвергать его величие анализу.

Она не поняла Джима в тот апрельский вечер, когда он вернулся из Вашингтона.

– Привет, малышка! – громко крикнул он с порога и бросил ей на руки целую охапку сирени. – Счастливые дни вернулись! Я увидел эти цветы и сразу же подумал о тебе. Весна наступает, детка!

Джим налил себе виски и принялся мерить комнату шагами; речь его лилась слишком беззаботно, слишком порывисто, слишком весело. Глаза лихорадочно блестели, голос дрожал от какого-то странного возбуждения. Она невольно усомнилась, обрадован он чем-то или расстроен.

– Я знаю, что они планируют! – неожиданно заявил он безо всякого перехода, и она быстро взглянула на него, безошибочно распознав симптом одного из его внутренних взрывов. – В стране не найдется и десятка людей, знающих это, но я знаю! Заправилы держат все в секрете, пока не будут готовы внезапно открыть его всем. Он удивит многих! Многих свалит с ног! Многих? Всех в этой стране, черт возьми! Затронет каждого. Вот, как он важен.

– Затронет… каким образом, Джим?

– Затронет всех! И они не знают, что близится, но я знаю. Они сидят, – он указал на освещенные окна города, – строя планы, считая деньги, лелея детей или мечты, и не знают, но я знаю, что все будет прекращено, остановлено, изменено!

– Изменено – к худшему или к лучшему?

– К лучшему, разумеется, – раздраженно ответил он, словно это было несущественно; голос его вдруг утратил пылкость и стал нарочито деловым: – Это план спасти страну, остановить экономический спад, не допустить волнений, достичь стабильности и безопасности.

– Что за план?

– Не могу сказать. Он секретный. Совершенно секретный. Ты не представляешь, сколько людей хотело бы узнать его. Нет такого промышленника, который не отдал бы десяток лучших доменных печей за один предостерегающий намек, которого он не получит! К примеру, Хэнк Риарден, которым ты так восхищаешься.

Он издал смешок, гордо глядя в окно, словно в будущее.