Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

Он проснулся и сразу же почувствовал, что Жоан находится в комнате. Было еще темно, и он не мог ее видеть, но знал, что она здесь. Комната стала иной. Окно стало иным, воздух стал иным, и он стал иным.

— Перестань дурачиться! — сказал он. — Включи свет и подойди ко мне.

Она не пошевелилась. Он даже не слышал ее дыхания.

— Жоан, — сказал он. — Не будем играть в прятки.

— Не стоит, — тихо ответила она.

— Тогда иди ко мне.

— Ты знал, что я приду.

— Не мог я этого знать.

— Дверь не была заперта.

— Она почти никогда не бывает заперта.

Она с минуту помолчала.

— Я думала, ты еще не вернулся, — сказала она наконец. — Я только хотела… Думала, ты сидишь где-нибудь и пьешь.

— Я тоже думал, что так будет. Но вместо этого я играл в шахматы.

— Что ты делал?

— Играл в шахматы. С Морозовым. Внизу, в комнате, похожей на аквариум без воды.

— Шахматы! — она отошла от двери. — Шахматы! Как же так?.. Разве можно играть в шахматы, когда?..

— Я бы и сам не поверил, но, оказывается, можно. И совсем не плохо получается. Мне даже удалось выиграть одну партию.

— Ты самый холодный, самый бессердечный…

— Жоан, не устраивай глупых сцен. Я люблю театр, но сейчас мне не до него.

— Я и не думаю устраивать тебе сцен. Я безумно несчастна.

— Хорошо. Не будем говорить об этом. Сцены уместны, когда люди не очень несчастны. Я был знаком с одним человеком, который сразу после смерти своей жены заперся у себя в комнате и просидел там до самых похорон, решая шахматные задачи. Его сочли бессердечным, но я знаю, что свою жену он любил больше всего на свете. Просто он ничего лучшего не мог придумать. День и ночь решал шахматные задачи, чтобы хоть как-то забыться.

Жоан стояла теперь посредине комнаты.

— Значит, поэтому ты и играл в шахматы, Равик?

— Нет. Я же рассказал тебе о другом человеке. А я спал, когда ты пришла.

— Да, ты спал! Ты еще можешь спать!

Равик привстал на постели.

— Я знал и другого человека. Потеряв жену, он лег спать и проспал двое суток. Его теща была вне себя. Она не понимала, что можно делать самые, казалось бы, неуместные, противоестественные вещи и быть при этом совершенно безутешным. Просто удивительно, до чего нелеп этикет горя. Застань ты меня мертвецки пьяным — и приличия были бы соблюдены. А я играл в шахматы и потом лег спать. И это вовсе не говорит о том, что я черств или бессердечен. Что же тут непонятного?

Внезапно раздался грохот и звон: Жоан схватила вазу и швырнула ее на пол.

— Спасибо, — сказал Равик. — Я терпеть не мог этой штуки. Смотри не поранься осколками. Она расшвыряла осколки ногой.

— Равик, — сказала она. — Зачем ты говоришь мне все это?

— Действительно, — ответил он. — Зачем? Вероятно, подбадриваю самого себя. Тебе не кажется?

Она порывисто повернулась к нему.

— Похоже, что так. Но у тебя никак не поймешь, когда ты серьезен, а когда шутишь.

Осторожно пройдя по усеянному осколками полу, Жоан села на кровать. Теперь, при свете занимающегося утра, он мог отчетливо разглядеть ее лицо. И удивительное дело: оно нисколько не казалось усталым, напротив, оно было молодым, ясным и сосредоточенным. На ней был новый плащ и уже не то платье, в каком он видел ее в «Клош д'Ор».

— Я думала, ты никогда больше не вернешься, Равик, — сказала она.

— Мне пришлось пробыть в Швейцарии дольше, чем я рассчитывал. Я не мог приехать раньше.

— Почему ты ни разу не написал?

— А что бы от этого изменилось?

Она отвела взгляд в сторону.

— Все-таки было бы лучше.

— Лучше всего было бы вообще не возвращаться. Однако я не могу жить ни в какой другой стране, кроме Франции, ни в каком другом городе, кроме Парижа. Швейцария слишком мала, в других странах — фашисты.

— Но ведь здесь… полиция.