Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

Ее глаза просветлели.

— Ты можешь целовать меня и не вставая, — сказала она.

Высоко над городом разгоралась заря. Выше над ней небо было еще по-утреннему блеклым. В нем плыли редкие облака, похожие на спящих фламинго.

— Посмотри, какой день, Жоан! Ведь еще совсем недавно шли дожди.

— Да, любимый. Было пасмурно и без конца хлестал дождь.

— Когда я уезжал, он лил не переставая. Ты была в отчаянии от этого нескончаемого дождя. А теперь…

— Да, — сказала Жоан. — А теперь…

Она лежала, тесно прижавшись к нему.

— Теперь есть все. Даже сад — гвоздики на окне у Визенхофа. И птицы во дворе на каштане.

Вдруг он заметил, что она плачет.

— Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, Равик?

— Я и так спрашивал тебя слишком много. Разве ты не сказала этого сама?

— Сейчас я говорю совсем о другом.

— Мне не о чем спрашивать.

— Тебе не интересно узнать, что произошло со мной за это время?

— С тобой ничего не произошло.

Она удивленно вскинула голову.

— За кого ты меня принимаешь, Жоан? — сказал он. — Посмотри лучше в окно, на небе сплошь — багрянец, золото и синева… Разве солнце спрашивает, какая вчера была погода? Идет ли война в Китае или Испании? Сколько тысяч людей родилось и умерло в эту минуту? Солнце восходит — и все тут. А ты хочешь, чтобы я спрашивал! Твои плечи, как бронза, под его лучами, а я еще должен о чем-то тебя спрашивать? В красном свете зари твои глаза, как море древних греков, фиолетовое и виноцветное, а я должен интересоваться бог весть чем? Ты со мной, а я, как глупец, должен ворошить увядшие листья прошлого? За кого ты меня принимаешь, Жоан?

Она отерла слезы.

— Давно уже я не слышала таких слов.

— Значит, тебя окружали не люди, а истуканы. Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее — ложь.

Она спала, обняв его так крепко, словно хотела удержать навсегда. Она спала глубоким сном, и он чувствовал на своей груди ее легкое, ровное дыхание. Он уснул не сразу. Отель пробуждался. Шумела вода в кранах, хлопали двери, снизу доносился кашель эмигранта Визенхофа. Обняв рукой плечи Жоан, Равик чувствовал дремотное тепло ее кожи, а когда поворачивал голову, видел ее безмятежно преданное, чистое, как сама невинность, лицо. Боготворить или оставлять, подумал он. Громкие слова. У кого бы хватило на это сил? Да и кто бы захотел это сделать?..

XX

Равик проснулся. Жоан рядом с ним не было. Из ванной до него донесся шум воды. Он приподнялся на постели и мгновенно стряхнул с себя сон. За последнее время он снова этому научился. Если ты умеешь быстро просыпаться, то у тебя больше шансов спастись. Он взглянул на часы. Десять утра. Вечернее платье и плащ Жоан валялись на полу. У окна стояли парчовые туфли. Одна завалилась набок.

— Жоан, — позвал он. — Что это тебе вздумалось среди ночи принимать душ?

Она открыла дверь.

— Прости, я не хотела будить тебя.

— Это не важно. Я могу спать, когда угодно. Но зачем ты уже поднялась?

Жоан стояла перед ним в купальной шапочке, с ее плеч, покрытых светлым загаром, стекала вода. Она походила на амазонку в плотно облегающем голову шлеме.

— Я перестала быть полуночницей, Равик. Я больше не служу в «Шехерезаде».

— Знаю.

— От кого?

— От Морозова.

Жоан испытующе посмотрела на него…

— Морозов… — проговорила она. — Старый болтун. Что он тебе еще наговорил?

— Ничего. А разве он еще что-нибудь знает?

— Откуда ему знать? Что у меня общего со швейцаром ночного кабака? Швейцары — как гардеробщицы: профессия превращает их в сплетников.

— Оставь Морозова в покое. Ночные швейцары и портье — профессиональные пессимисты. Они кормятся теневыми сторонами жизни, однако не сплетничают. Профессия обязывает их к скромности.

— Теневые стороны жизни, — сказала Жоан. — Ничего не хочу о них знать.