Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— А кто хочет? И, однако, соприкасаться с ними приходится многим. Кстати, в свое время не кто иной как Морозов устроил тебя в «Шехерезаду».

— Что же, мне после этого всю жизнь молиться на него? За меня краснеть не пришлось. Я стоила тех денег, которые они мне платили; иначе не держали бы. А главное, он сделал это для тебя. Не для меня.

Равик закурил сигарету.

— Собственно говоря, что ты имеешь против него?

— Ничего. Не люблю я его. Он всегда как-то искоса поглядывает на всех. Я бы не стала ему доверять. И тебе не советую.

— Как ты сказала?

— Не советую доверять ему. Неужели тебе не известно, что во Франции все швейцары — полицейские шпики?

— Дальше, — спокойно сказал Равик.

— Можешь мне не верить. Но в «Шехерезаде» это известно каждому. Да и в самом деле, уж не он ли…

— Жоан! — Равик откинул одеяло и встал. — Не болтай глупостей! Что с тобой происходит?

— Со мною? Ничего. Просто я Морозова терпеть не могу — вот и все. Он плохо влияет на тебя, а вас водой не разольешь.

— Ах так, — сказал Равик. — Вот оно что…

Жоан улыбнулась.

— Да, оно самое.

Однако Равик чувствовал, что дело не только в Морозове. Очевидно, тут была и какая-то другая причина.

— Что заказать на завтрак? — спросил он.

— Ты злишься? — ответила она вопросом на вопрос.

— Нисколько.

Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощутил ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови.

— Ты злишься оттого, что я ревную тебя к твоим друзьям? — спросила она.

Он отрицательно покачал головой. Шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, еще пахнущая водой и молодостью.

— Пусти меня, — сказал он.

Она ничего не ответила. Эта линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…

— Пусти меня, или…

— Или?.. — переспросила она.

Перед открытым окном гудела пчела. Равик следил за ней взглядом. Вероятно, вначале ее привлекли гвоздики эмигранта Визенхофа, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.

— Ты соскучился по мне? — спросила Жоан.

— Соскучился.

— Очень?

— Очень.

Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно — к солнцу, к гвоздикам эмигранта Визенхофа.

— Мне бы так хотелось остаться у тебя, — сказала Жоан, положив голову ему на плечо.

— Оставайся, уснем. Мы мало спали.

— Не могу. Я должна уйти.

— В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?

— Я принесла с собой другое.

— Каким образом?

— Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.

Она не сказала, куда ей нужно идти, а Равик ни о чем не спросил.

Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, плодовый сахар.

— Ты настолько была уверена, что останешься у меня?

— Да, — сказала Жоан, не шевелясь.

— Водки не надо, — сказал Равик.

— Ты не хочешь водки? Это настоящая «зубровка».

— Сегодня не хочу. Дай лучше кофе. Покрепче.

— Пожалуйста.

Он закурил сигарету и подошел к окну. Платаны уже оделись свежей густой листвой. Перед его отъездом они стояли совсем еще голые.

Роланда принесла кофе.

— А ведь девушек у вас прибавилось, — заметил Равик.

— Да, мы взяли двадцать новых.

— Неужели так хорошо идут дела? Это теперь-то, в июне?

Роланда подсела к нему.

— Дела идут так хорошо, что мы только диву даемся. Люди точно с ума посходили. Днем и то полным-полно. А уж по вечерам что творится…

— Может быть, погода влияет?