Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— Я счастлива, — повторила она.

Он помолчал с минуту.

— А ты понимаешь, что говоришь? — спросил он наконец.

— Да.

Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.

— Такими словами не бросаются, Жоан.

— Я и не бросаюсь.

— Счастье, — сказал Равик. — Где оно начинается и где кончается?

Он тронул ногою хризантемы. Счастье, подумал он. Голубые горизонты юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?

— Счастье начинается тобой и тобой же кончится, — сказала Жоан. — Это же так просто.

Равик ничего не ответил. Что она такое говорит? — подумал он.

— Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.

— Я тебя люблю.

Он сделал неопределенный жест.

— Ты же почти не знаешь меня.

— А какое это имеет отношение к любви?

— Очень большое. Любить — это когда хочешь с кем-то состариться.

— Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить — это я знаю.

— Где кальвадос?

— На столе. Я принесу. Не вставай.

Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.

— Знаю, ты меня не любишь, — сказала она.

— В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.

— Ты будешь меня любить.

— Буду. Выпьем за любовь.

— Погоди.

Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова налила и протянула ему. Он выпил не сразу. Все это неправда, подумал он. Полусон в увядающей ночи. Слова, сказанные в темноте, — разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.

— Откуда ты все это знаешь?

— Оттого что люблю тебя.

Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого «я», чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, — пусть ни во что и не веря?

— Почему ты сопротивляешься? — спросила Жоан.

— Что ты сказала?

— Почему ты сопротивляешься? — повторила она.

— Я не сопротивляюсь… Да и к чему мне сопротивляться?

— Не знаю. Что-то в тебе закрыто наглухо, никого и ничего ты не хочешь впустить.

— Иди сюда, — сказал Равик. — Дай мне еще выпить.

— Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные колокольчики звенят… А иной раз — будто скрипка играет… Улицы полны нами, словно музыкой… Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма… Но музыка звучит… Звучит постоянно…

Всего несколько недель назад ты была несчастна, подумал Равик. И не знала меня. Легко же тебе дается счастье.

Он выпил кальвадос.

— И часто ты бывала счастлива? — спросил он.

— Нет, не очень.

— Ну, а все-таки? Когда в последний раз у тебя в голове звенели серебряные колокольчики?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.

— Не помню. И не хочу вспоминать. Тогда все было по-другому.

— Всегда все бывает по-другому.

Она улыбнулась ему. Ее лицо было светлым и открытым, как цветок с редкими лепестками, который раскрывается, ничего не тая.

— Это было два года назад, в Милане… — сказала она, — и продолжалось недолго…

— Ты была тогда одна?

— Нет. С другим. А он был очень несчастен, ревнив и ничего не понимал.