— Мать… не понимает… Она… помочь…

Силы изменили ему. Он начал кричать, глухо, сдавленно, словно в нем сидел какой-то истерзанный зверь.

— Что нового в мире, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем.

— К чему вам это знать, Кэт? Думайте лучше о чем-нибудь более радостном.

— У меня такое ощущение, будто я здесь уже много недель. Все осталось так далеко, точно затонуло.

— Ну и пусть себе затонуло. Не тревожьтесь.

— Не могу. Страшно. Все чудится, будто эта комната — одинокий ковчег, и окна уже захлестывают волны потопа. Что нового в мире, Равик?

— Ничего нового, Кэт. Мир неутомимо готовится к самоубийству, но ни за что не хочет признаться себе в этом.

— Война?

— Все знают, что будет война. Неизвестно только когда. Все ждут чуда. — Равик усмехнулся. — Никогда еще во Франции и в Англии не было так много государственных деятелей, верящих в чудеса. И никогда еще их не было так мало в Германии.

Кэт помолчала.

— Неужели возможна война? — спросила она.

— Да… Мы все никак не можем поверить, что она в конце концов разразится. Все еще считаем ее невозможной и ничего не предпринимаем для самозащиты… Вам больно, Кэт?

— Не очень. Терпимо. — Она поправила подушку под головой. — Равик, мне так хочется уехать от всего этого.

— Да… — ответил он неуверенно. — Кому же из нас не хочется?

— Если выберусь отсюда, поеду в Италию. В Фьезоле. Там у меня тихий старый дом с садом. Хочу пожить там немного. Теперь в Фьезоле еще, пожалуй, прохладно. Бледное весеннее солнце. В полдень на южной стене дома появляются первые ящерицы. Вечером из Флоренции доносится перезвон колоколов. А ночью сквозь кипарисы видны луна и звезды. В доме есть книги и большой камин. Перед ним деревянные скамьи, можно посидеть у огонька. В камине специальный держатель для стакана, чтобы подогревать вино. И совсем нет людей. Только двое стариков, муж и жена. Следят за порядком. Она посмотрела на Равика.

— Все это, конечно, соблазнительно, — сказал он. — Покой, камин, книги, тишина… Прежде в этом видели одно мещанство. Теперь это мечты о потерянном рае.

Она кивнула.

— Поживу там немного. Несколько недель. А может, и несколько месяцев. Не знаю. Хочу успокоиться. Потом вернусь в Париж, а затем и в Америку.

В коридоре послышался звон посуды — пациентам разносили ужин.

— Лучшего и не придумаешь, Кэт.

— Смогу я иметь детей, Равик? — помедлив, спросила она.

— С этим вам придется немного подождать. Сначала нужно как следует набраться сил.

— Я не о том. Оправлюсь ли я вообще когда-нибудь? После такой операции… Вы не… — у нее перехватило дыхание.

— Нет, — сказал Равик. — Мы ничего не вырезали. Ничего.

— Вот это я и хотела узнать.

— Но потребуется еще много времени, Кэт. Нужно, чтобы весь ваш организм обновился.

— Не важно, сколько потребуется времени. — Она откинула волосы со лба. Перстень на ее руке сверкнул в полумраке. — Не правда ли, глупо, что я об этом спрашиваю? Особенно сейчас…

— Нисколько. Такие вопросы задаются очень часто. Чаще, чем вы думаете.

— Мне вдруг все здесь надоело. Хочу вернуться домой и выйти замуж. По-настоящему, по-старомодному. И детей хочу иметь, и совсем успокоиться, и славить Господа, и радоваться жизни.

Равик смотрел в окно. Над крышами разлился яростный багрянец заката. Огни реклам тонули в нем, как обескровленные тени.

— Мои мечты вам, наверно, кажутся нелепыми. Ведь вы знаете обо мне все.

— Слова Кэт прозвучали где-то у него за спиной.

— Вы ошибаетесь, Кэт. Вы ошибаетесь.

Жоан Маду пришла в четыре утра. Равик проснулся, услыхав, как отворилась дверь. Он спал и не ждал ее. Она пыталась протиснуться в дверь с огромной охапкой хризантем. Лица ее не было видно. Он видел лишь смутный силуэт и крупные белые цветы.

— Откуда это? — спросил он. — Целый лес хризантем. Бог мой, что это такое?