Мотылек - Анри Шаррьер (2014)

Спустя три дня в одиннадцать часов утра тридцатого октября двенадцать французских охранников, одетые в белую униформу, пришли за нами. Перед отправкой из тюрьмы в Барранкилье надлежало пройти короткую официальную церемонию: каждый из нас должен был быть опознан согласно приметам, занесенным в уголовно-судебный реестр. В нем все антропометрические данные: и рост, и объем грудной клетки, и отпечатки пальцев, и фотографии, и цвет волос, и особые приметы, и прочее. После опознания и установления личности французский консул и представитель местного окружного суда подписали документ о передаче нас под юрисдикцию Франции. Все только диву давались, как дружески относились к нам приезжие багры, как вежливо они обращались с нами. Ни грубостей, ни бранных слов. Некоторых из них знали те трое, что присоединились к нам на Тринидаде и отсидели больше нашего. Они шутили с ними и разговаривали, как со старыми приятелями. Майор Бураль, старший группы сопровождения, поинтересовался состоянием моего здоровья. Он посмотрел на мои ноги и заверил, что на судне позаботятся обо мне – с ними прибыл хороший санитар, он-то и обеспечит за нами медицинский уход.

Нас отправили прямо в трюм судна. Плавание на этом старом корыте было не из приятных не столько из-за удушающей жары, сколько из-за самого способа перевозки живого груза, уходящего корнями во времена галерного флота и тулонской каторги с ее плавучими тюрьмами. На нас надели спаренные кандалы, которые сформировали из нас неотделимые друг от друга пары. Передвижение с места на место одного обязательно для другого. Кандальные цепи на кольцах скользят по железной направляющей. На обратном пути в Гвиану произошел единственный случай, достойный упоминания. На Тринидаде наше судно должно было пополнить запас угля. В порту английский морской офицер потребовал снять с нас кандалы. Очевидно, по каким-то международным нормам запрещалось содержать людей закованными в цепи на борту корабля. Я воспользовался этим инцидентом и ударил другого английского офицера, инспектировавшего наше судно. Я надеялся, что меня за это арестуют и снимут с вонючей посудины. Офицер сказал:

– Я не стану вас арестовывать и снимать на берег, хотя вы сейчас совершили тягчайшее преступление. Вы понесете куда более тяжелое наказание по возвращении в Гвиану.

Опять все напрасно. Нет, действительно, сама судьба отправляет меня на каторгу. Печально, но приходится признавать, что эти одиннадцать месяцев, проведенные в бегах и стоившие мне таких огромных и неимоверных усилий, заканчиваются плачевно. И все же, несмотря на оглушительный провал предпринятых мною действий, возвращение на каторгу со всеми горькими последствиями не вычеркнет из памяти незабываемые мгновения, которые мне пришлось пережить.

Совсем рядом с портом, который мы только что оставили на Тринидаде, всего в нескольких километрах, проживает замечательная семья Боуэн. Совсем недалеко мы прошли от Кюрасао, острова великого человека, епископа этих краев Ирене де Брюина. И уж совсем близко, должно быть, лежала от нас земля индейцев гуахира, где я узнал любовь самой высокой чистоты и страсти в самой естественной и непосредственной форме ее проявления. Всю ясность самовыражения, на какую способны только дети, умение непредвзято разбираться в подлинных человеческих ценностях, под которые так умело драпируется наш цивилизованный век, – все это я нашел у этих индейских женщин, одухотворенных от природы, искренне сопереживающих, любящих чисто и беззаветно.

А прокаженные с Голубиного острова! Эти несчастные узники, зараженные страшной болезнью и тем не менее не лишенные благородного порыва души! Помочь в беде человеку – это ли не мужество и красота их сердец!