Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Гурба заговорил снова.

— И еще помню, как они уходили на фронт. Вернее, сперва наоборот — в тыл, на обучение. Это ведь я отвел тебя в дом к дядьке твоему Петру. Он тогда болел тяжело, легкими, застудил их сильно на ранней рыбалке. Андрей мне сказал: «Миша, береги пацана, пока здесь будешь». А Анюта все тебя целовала. И меня — один раз, на прощанье, когда мы с тобой уходили. А ты почему-то не плакал. Анюта плакала, и я плакал. У Андрея — ни одной слезы. И у тебя почему-то. А я уйти не успел: мы с дедом и бабкой жили, они болели, пока решали, чему и как быть, тут под немцами оказались. Я едва успел в плавни, к партизанам. Но за тобой приглядывал. Я ж в разведке был отрядной. Иногда пробирался ночью в город. К Петру и Евдокии заброшу что-нибудь в дом, на тебя спящего гляну, и прочь, чтоб если и попадусь, то подальше от вашего дома. О том, что родители твои в сорок втором погибли, это мы уж узнали, когда наши пришли, вернее, я-то уж узнал, когда после войны, после армии вернулся.

— А сами-то как? — спросил Малыха, не понимая толком, о чем спрашивает.

Гурба же, кажется, понял.

— В сорок третьем, в начале самом, ночью нарвался на патруль и укрылся в доме у Угляров. Там у них на чердаке и хоронился дня три. Тогда и женился на Кате, Екатерине Трофимовне. Потом и заглядывал не только к вам в дом, но и к ним. Это я уж потом подумал, что женился, когда мамы твоей в живых не было. Я ведь клятву себе давал: не жениться, раз не судьба, раз полюбил жену друга. Клятву, выходит, сперва не сдержал, а потом оказалось, что Анюты уже в живых не было. В начале сорок четвертого, когда Катя родила мне Володьку, мы уже в степи партизанили, и оттуда с нашими войсками я дальше пошел. Володьку первый раз увидел, когда ему два годика было. А тебе — все десять. Но ты меня не узнал. Ты уже Евдокию, тетку свою, мамой звал. Она и попросила меня, чтобы помалкивал. Потом у нас с Катей Ленька родился, Алексей. Жизнь-то и взяла свое…

— А со мной-то как? — и снова Малыха удивился себе, потому что опять не понял, о чем спрашивает.

— На тебя я все издали смотрел, пока в порту не пересеклись наши дорожки. Но тогда я уже зол был на тебя.

— За что… Михаил Петрович?

— За что, за что? За то, что связался ты с этим сличковским семейством. Я же знал: добром не кончится. И когда осенью появились здесь Чергинец и доктор этот, Рябинин, за тобой они пришли, помнишь, — зла у меня на тебя тогда не хватало.

Я вовсе не связывался, — ответил Малыха, но понял, что со стороны всем казалось так, как и Гурбе.

— И не женился на дочке этого гада, да?

— Так она же ни при чем! Она совсем другая. Совсем. Не такая, как они все.

— Тебе виднее, конечно. Может, и другая. А вот родись дитя, и спросит: а кто мой дедушка был? Ты ему, значит, сперва про Андрея расскажешь, а потом про эту сволочь Сличко? Ты только подумай, что бы сказали Андрей с Анютой? Да и дядька твой Петро, будь жив, разрешил бы тебе на сличковском отродье жениться? Ну, ты сыну не скажешь, врать будешь, так ведь люди правду скажут! А кровь заговорит? И в Верке заговорит, увидишь! Я хотел к Евдокии пойти, ты ведь матерью ее зовешь, да не успел — узнал, что расписался. Все думал с тобой потолковать, так в бригаде, считал, неудобно, все ж начальником твоим зимой был. Не успел: затащила она тебя в загс.

— Она не тащила. Я сам ее потащил. А вы что ж, хотели, чтобы у нас, как у Володьки Бизяева, случилось? Хотели, чтобы Верка, как ее младшенькая Любочка, отравилась? Чтоб я, как Володька сейчас, вину носил? — Малыха аж задрожал, так ясно вспомнив Володьку и Любу, родителей Бизяева, настоявших на своем, и Любочку в гробу, такую маленькую, пухленькую, уже носившую в себе Володькино дите. — Чем дочки-то виноваты, что отец у них гадом был?

Злость и возбуждение, которые охватили его, заставили и Гурбу сбавить топ.