Следы в Крутом переулке - Валерий Винокуров, Борис Шурделин (1989)

— Хотя вопросы твои я знаю, — продолжал Мелентьев. — Например, вас наверняка интересует, почему некоторые пошли не на Довгалевку, а на Торговицу. А у нас не было другой дороги. Сперва-то, когда казалось, что ничего уже взорвать не удастся, мы двинулись на Довгалевку. Нас в этот момент четверо было рядом, но Антоша Решко уже раненный тяжело. Пока мы с Олесем Щербатенко — его все Аликом звали, а ему нравилось, чтоб говорили Олесь, я его только Олесем и звал — пока мы с Олесем Антошу перевязывали, Мукимов вдруг вернулся и две последние гранаты — себе для защиты ничего не оставил — швырнул в цистерну с бензином. От безнадежности швырнул, в сердцах — те цистерны, считалось, гранатами не возьмешь, но подрывников наших, тех, что в другой группе шли, уже перебили. А цистерна возьми и взорвись. Мукимов прибегает, правый рукав весь в крови, глаза навыкате, я к нему, а он ничего не соображает, заладил одно слово — «сделано, сделано, сделано…». Когда он вернулся, на Довгалевку мы уже идти не могли. Тут я сообразил: раз он что-то взорвал, значит, хоть и не вся, но удалась операция. Значит, имеем право идти на Торговицу. А как идти, когда двое раненых — Решко и Мукимов. Поделились. Я на себя Решко взял, а Олесь Щербатенко — Мукимова. Только потом у них — это я уж спустя сколько лет узнал — все переменилось. Олеся так сильно ранило, что Федя Мукимов его здоровой рукой тащил: у него слабая была правая, он же левша, левой и гранаты швырял, а правую тогда чем-то и зацепило.

— Осколком, что ли?

— Может, и осколком. Как ночью-то разберешь?

— А как же Олеся ранило? Вы же все на Торговицу двинулись, там же не было стрельбы?

— То-то загадка была! Федя Мукимов как говорил: шли они, шли, Олесь помогал ему, а потом вдруг как застонет, за живот схватился и без чувств. Докторша, которая их в крепости выхаживала, мать твоего друга Рябинина, полагала, что ему раньше в живот угодило, но в азарте не почувствовал, а от напряжения что-то там раскрылось или порвалось в животе. Она выходила его, да лишь до конца войны дожил Олесь. Я его так и не увидел больше. Антошу дотащил до его дома и в степь подался. Антоша на чердаке прожил еще дня два. Жена его потом ночью во дворе у себя захоронила, чтоб никто не узнал. Там, у нее во дворе, до сих пор его могила. Не позволила переносить… А вы? Кого подозревать можно? Давай-ка, ешь. А потом я тебе на второй вопрос отвечу.

Чергинец молча жевал, не чувствуя во рту ничего, кроме горечи. И ругал себя, что согласился выполнить просьбу прокурора. Ну как действительно можно мучить всех этих стариков?

А Мелентьев, выговорившись, ел с аппетитом. Когда тарелки опустели, он принес из кухни запотевший кувшин с компотом и, наливая Сергею в огромную эмалированную кружку, сказал:

— Ты уж не обижайся на меня, бригадир. Не привык говорить то, что хотят услышать, могу только — что думаю.

И от таких вот простых слов стало Сергею легче на душе: и не помнил когда — пожалуй, когда родители были живы, — пил он с таким удовольствием холодный компот. И, кажется, еще раз наполнил ему кружку хозяин. А потом так же, как и раньше, без вступления, заговорил торопливо Мелентьев: