— Сходится, — сказал Привалов, — все сходится с отчетами. Я и не сомневался в этом.

Он не спешил сворачивать свой лист. Мы молча смотрели на прочерченные на нем линии, и теперь они уже не казались только линиями. Каждая из них будто ожила. Ожило прошлое. И в памяти живых ожили погибшие.

Федор Корнеевич Баляба смотрел на линии, обозначавшие его путь. Пусть и глупо было гоняться по нефтебазе за Сличко. Но он ведь увел врагов, которые могли уничтожить его товарищей. И скольких врагов уничтожил сам, пробиваясь с товарищами в центральные ворота.

Михаил Петрович Гурба смотрел на извилистую линию, изображавшую его путь — сначала за командиром, потом в восточный угол нефтебазы, потом — в западный, где он тоже уничтожал охранников. В любой точке этой линии он мог погибнуть, и готов был погибнуть, лишь бы дело было сделано.

Иван Дементьевич Мелентьев смотрел на свою линию, которая на длительном участке выглядела двойной — там, где нес он под огнем раненого Антошу Решко. Он донес его, но не спас. Не его в том вина, что скончался Антоша от ран. Но полжизни отдал бы он, чтобы Антоша сейчас стоял рядом с нами.

Фархад Мукимович Мукимов, глядя на тот короткий отрезок, что обозначал его рывок к цистернам и обратно, думал о том, какое это счастье, что цистерны взорвались от гранат, — это ведь случай, нет шансов гранатой взорвать стальную цистерну, значит, где-то нашлось слабое место… Иначе… Иначе все жертвы ничем не были бы искуплены, все погибшие не отомщены…

Они воевали потом еще полтора года, до самой большой Победы, некоторые из них дошли до Берлина. Но сегодня, сейчас та неудавшаяся операция на нефтебазе, когда они потеряли товарищей, представлялась им самым главным, самым важным, самым большим сражением в их жизни.

Все долго молчали.

А потом, глядя вдаль, поверх бурьянов, на разлившийся морем Днепр, напевно, тягуче, негромко Мукимов произнес:

Я верю, сердце, ясный день придет,

Израненная роза расцветет,

И соберется у моей могилы

Свободой умудренный наш народ.

И мой потомок голосом правдивым

Старинную газель мою споет.

У трех его товарищей сверкнули слезы. Мукимов расцеловался с каждым из них.

Эти люди стреляли и взрывали. Они непримиримы и упрямы, скрытны и одиноки, верны и терпеливы. Но они чувствительны и ранимы. И так нужны друг другу.

Мы отошли к машине, оставив их вместе. Четверых из сорока трех партизан отряда, преданного и погибшего где-то там, вдалеке, в глубине, под черной водой.

— Как будем разъезжаться? — спросил Привалов. — Все же не втиснемся в мой лимузин.

— Я пойду пешком, по берегу, как пришел, — мрачно вымолвил Баляба.

— Мы с Гришей поверху, до дороги, а там найдем транспорт, — задумчиво произнес Гурба.

— Меня Сережа проводит, — тихо сказал Мелентьев.

— А мы тогда уместимся, — бодро заявил Мукимов. — Сперва молодого человека, — он кивнул на Елышева, — забросим на службу, в часть, да? А потом за вещами к тебе, сынок, — он улыбнулся мне, — и на вокзал. Годится? — спросил он у Привалова.

— Меня еще на работу забросите, — добавил прокурор. — Дело-то не закопчено. Там ждут моих указаний.

И все посмотрели на прокурора…

Когда мы подъехали к Красным казармам, уже опустились ранние сумерки. Елышев робко сказал: «До свиданья» — и вышел из машины у КПП. Шофер ждал, пока старшина перейдет улицу, чтобы потом развернуть «Волгу», а Елышев переходить не спешил, очевидно, ожидая, пока мы развернемся и уедем. Он опасливо покосился на тот чугунный забор, на котором обнаружил неделю назад Петрушина. Ранний рассвет и ранние сумерки, такой же западный ветер и едкий дым с «Коксохима», лишь весна, дождливая, ранняя, избавила нас от заморозков, а тогда, неделю назад, ночью выпал последний мелкий снежок.