Следы в Крутом переулке - Валерий Винокуров, Борис Шурделин (1989)

— Верно, — охотно согласился Привалов. — Но в девятнадцать лет можно придумать что-нибудь пооригинальнее огородного пугала, если хочешь кого-то с дороги сбить. Тем более такого волка, как Сличко. Но так пли иначе, а пугало тропку перекрывало, пути оттуда не было. Если заранее не свернуть. Не мог разве наш парень так решить: заманю-ка этого гада за дом, он за мной погонится, я перед пугалом — в сторону, а он — в овраг? Мог? Но это примитивная выдумка. Правда? В нашем Новоднепровске эти пугала чуть ли не в каждом саду стоят. Так что выдумка даже неоригинальная.

— А по-моему, неплохая выдумка, — с вызовом возразил я, — тем более, что в такую ночь может и дьявол померещиться. Видел кто или нет неподвижного человека — в протоколе пока не записано. И кто и когда установил там пугало — может, оно давно стояло, да никто не замечал, неподвижное ведь, сами говорите.

Елышев хотел было вставить два слова в свое оправдание, но я опередил его:

— Тебя спросили про человека? А человека там никакого не было. Человека ты не видел, ты не мог его видеть — там его не было. Дождь, ночь. Про пугало ты вообще ничего не говорил. А человека там не было — даже прокурор признает.

— Разумеется, признаю, — вроде и не улыбнувшись, согласился Привалов. — Тем более, что за неделю там в овраге от дождя и грязи все перемешалось. Теперь уж и не установить, чей то был пиджак. — Прокурор посмотрел сперва себе под ноги, а потом исподлобья метнул на меня хитрый взгляд.

— Лучше скажите, зачем все же я вам понадобился. Вы же обещали, — сказал я прокурору. — Сами признали, что дело закончено. Может, жалеете, что втянули меня?

Привалов ответил не сразу. Лицо его стало серьезным, задумчивым. Я вспомнил, что он часто выглядел таким раньше, когда мы, будучи почти незнакомыми людьми, встречались в компании. Он производил впечатление человека малоинтересного, скучного в общении. Потому что чересчур много молчал и думал о чем-то своем. Но сегодня-то я знал: за таким молчанием последует нечто важное, сейчас уж, очевидно, самое важное из того, что ему осталось мне сообщить.

— Нет, доктор, — заговорил, наконец, Привалов, — не я втянул вас в эту историю. Сама жизнь втянула. Когда я спросил вас, помните, говорит ли вам что-нибудь фамилия Сличко, и вы ответили, что никогда не слышали такой, вот тогда я решил: вы должны пережить эту историю вместе со всеми. Не знаю уж, как сказать: то ли это был мой долг перед вами, чтобы вы приняли в ней участие, то ли это ваш долг, наш общий долг — пережить ее вместе. Если бы вы шали, что такой Сличко существует, я бы вас, вероятно, не привлек. Сами бы интересовались, переживали бы за это дело, пока я вел бы его. А сказать вам сразу все о Сличко, сказать то, что вы сейчас услышите, я тогда не мог, не имел права. Вы могли мне помочь, и помогли, лишь собирая объективную информацию, а для этого вы не должны были знать всего…

Он снова замолчал. Мы с Елышевым не дышали, чтоб не помешать, не прервать его.

— Этот Сличко, — продолжил Привалов, глубоко вздохнув, — как раз тот самый полицай, который пинком сапога выбил табуретку из-под ног вашей матери, доктор.

— Моей матери?

Привалов не шелохнулся, не поднял на меня глаз. Он словно не видел моей растерянности, моего смятения. Человек, конечно, привыкает ко всему, даже если ему еще долго до сорока. Видимо, он привык своими словами переворачивать людям душу и оставлять слушателя как бы наедине с узнанным. Но и Елышев вел себя так же. И я мысленно поблагодарил их за это.

А Привалов медленно продолжал:

— Ваша мать была именно тем человеком, который оказал первую помощь летчикам, скрывавшимся на Микитовке. Родному отцу Володи Бизяева и его живому отцу, тому, кто вырастил пария. Вы же знаете, как она осталась в оккупированном Новоднепровске. Не могла бросить больницу, своих больных. Вот так-то, доктор, если не знали — узнайте.