Нулевой километр - Евгения Стасина (2018)

– Их и без меня распишут, – только она вновь на подушках. Взбивает растрепанные волосы и неумело делает вид, что не видит ничего странного в этом ночном разговоре, который вполне мог подождать до утра.

– Ладно, – кивает и вновь прикрывает ноги больничным одеялом. А это не одеяло вовсе – наша личная Китайская стена, чьего падения миру не суждено увидеть…

Максим

Свет не горит. Лампы трещат и даже мои тяжелые шаги не способны перебить их надоедливое жужжание.

Ненавижу больницы. Ненавижу запах людских болезней, запах их веры непременно отдающий хлоркой и горькими пилюлями, ненавижу боль в глазах людей, занимающих стулья рядом с палатой родственника.

И пусть Щербакова раздавлена вовсе не жутким диагнозом или не радужным прогнозом лечащего врача, я бы с бо́льшим удовольствием оказался на темной улице под холодным не по сезону ливнем – любая клоака, лишь бы храп санитарки из сестринской не задевал моих ушей.

– Я надеялся, что мне не придется этого делать, – опускаюсь рядом с Юлей и наконец-то вытягиваю ноги, позволяя телу немного расслабиться.

– Утешать тебя, – поясняю, в ответ на ее удивленный взгляд, и, громко выдохнув, протягиваю снимки, которых она так и не касается.

Притворялась. Просто хотела быть здесь этой ночью, после того как многолетняя дружба полетела в тартарары, и нашла неплохое прикрытие в моем подбитом лице. А теперь сидит, безжизненным взглядом уставившись в залитое дождевыми каплями окно, и поражается очередному открытию, что вопреки всем законам природы молния бьет в одно место дважды.

– Ты лучше, – самое время это сказать, пока она не разревелась на моем плече, ведь желающих выслушать ее переживания я рядом не нахожу. – Лучше барменши из того чертового бара, лучше той блондинки, даже если совсем не умеешь пользоваться иголкой. Лучше своей Соколовой, пусть и живешь совсем не так, как этого хотелось бы обществу. Ты лучше, Юль, чем сама о себе думаешь. А если этого кто-то не понял, пусть идет к черту. Теперь давай плачь, жалуйся на свою подругу и поедем домой. Потому что я чертовски устал.

Ни от этого невыносимо долгого вечера, незаметно перетекшего в такую же бесконечную ночь, и даже не от поездки в целом. Устал день за днем убеждаться в мысли, что меня трогает ее одиночество. Трогают ее слезы, неважно, скатились ли они по щеке или до сих пор плещутся на глубине печального взора, трогают ее невысказанные слова, которые совсем не нужно облачать в звуки, ведь молчание порой куда красноречивей.

– Плач, только не разбуди пациентов, – кладу справку на пустующую сидушку и сцепляю руки в замок, всем своим видом демонстрируя полную готовность к задушевной беседе.

Ведь я и вправду готов. Готов делать вид, что понимаю каждую фразу из того бессвязного бреда, что она обрушит мне на голову; готов смотреть, как ее боль въедается в мою футболку, заставляя серую ткань идти темными пятнами; готов подставить плечо под ее острые ногти и даже не стану ее останавливать, раздери она мое тело до самого мяса. Готов кивать, когда она примется припоминать все обиды, скопившееся за столько лет их с Соколовой дружбы, и если потребуется, подскажу парочку не красящих женщину матов. Не потому, что должен, ведь отказавшихся ее выслушать и так уже предостаточно, и вовсе не из-за нимба, который в эту самую минуту по всем законам жанра должен расцвести над моей головой, окутывая стан золотистым свечением, а потому что хочу. И вопросом «почему» я сейчас не задаюсь…

Только вот ничего этого не происходит: ни шумной истерики, ни пьяных ругательств, ни ударов ее невесомых кулачков о мою грудь. Лишь все та же тишина, скупо приправленная треском лампы.