Нулевой километр - Евгения Стасина (2018)

Не знаю, что действует на меня сильнее: эмоции, что бьют через край, побуждая Щербакову то нервно смеяться, то резко замолкать, от переизбытка чувств, или сам факт, что она забыла об обороне и обнажила душу, но голос мой явно меня подводит:

– Тяжелая, – выдаю хрипло, не подумав, касаясь ее ледяной ладони своей, и силой принуждаю разжать пальцы, удерживающие ручки дорожной сумки.

Мне не должно быть никого дела до ее проблем. Есть строгие правила – я лишь извозчик и совать свой нос туда, куда посторонним вход воспрещен, в мои полномочия не входит. Хотя назад я отступаю вовсе не из-за этого – мне ведь не впервой нарушать правила – просто знаю, что если хотя бы одним глазком загляну в историю этой семьи, непременно проникнусь сочувствием. Этим я в мать.

Обхожу замершую на пороге начальницу и ставлю ее поклажу на расшатавшуюся табуретку, украдкой изучая скудное убранство стола: черствая корочка хлеба, рюмка, опрокинутая на пухлое брюшко, килька в томате, заветренная и благоухающая на всю квартиру, и карамелька со вкусом лимона в конфетнице. Всего одна.

«Да уж, – произношу одними губами и растерянно прохожусь рукой по волосам, – хорош дворец, ничего не скажешь». Лучше уйти прямо сейчас и попытаться забыть увиденное – в новостных передачах таких сюжетов в избытке, так что ни к чему наблюдать их воочию…

– Только попробуй кому-нибудь проболтаться! – бросает мне в спину Щербакова, едва я касаюсь дверной ручки. Довольно зло, хочу вам сказать… А стоит мне повернуться, в порыве защититься, обнимает себя за плечи, неловко ежась под моим пристальным взглядом.

– Если Руслан узнает, я тебя…

Что? Убьет, закатит истерику, плеснет мне кофе в лицо? Так по-детски краснеет, что я и сам не замечаю, как растягиваю губы в улыбке.

– Хорошего вечера, Юлия Константиновна. Завтра буду к десяти, как вы просили.

Чего я ждал, когда поднимался на второй этаж? О чем думал, когда глухо стучал в обитую дермантином дверь, а не дождавшись ответа, нагло прошел внутрь? Разве, по жалостливым вздохам соседей, перешептывающихся у подъезда, я не успел понять, что семья Щербаковой далека от идеала? И эта пухлая дама в цветастом халате, что схватившись за сердце, качала головой, раз за разом повторяя: «Бедные дети! Бедная Лида!», не навела меня на нехорошие мысли?

Юля

Он тихо открывает дверь и молча уходит прочь из бабушкиной квартиры, так и не воспользовавшись ситуацией. Будь я на его месте, вряд ли смогла бы так просто уйти: бросила бы что-нибудь гаденькое, посмеялась бы как можно громче, а после еще не раз бередила бы эту рану в душе своего обидчика… Но я ведь не он: грубый и одновременно… сострадательный?

Я близка к истерике. Колени трясутся, внутри что-то тянет, парализует, заставляя и дальше стоять посреди прихожей: за моей спиной, в нескольких метрах, за картонной перегородкой, раздаются голоса детей, о чем-то вещает диктор телевизионной программы, мяукает кот, которого наверняка со вчерашнего дня не кормили. А я все никак не могу пошевелиться, глотая слезы обиды на эту чертову судьбу. На свою мать, что уж греха таить? Это она постаралась: изгадила собственную жизнь и всех, кто был рядом забрызгала этой грязью…

– Мурзик, – слышу, и быстро утираю очередную каплю, оставившую след на ткани моей олимпийки. Айгуль – ее голос я узнала бы даже через десяток лет… – Иди ко мне, Мурзик.

Кот спрыгивает с обувной полки и, повиливая хвостом, перебежками мчится к хозяйке, по пути обтираясь своим тельцем о мои плюшевые штаны. Оборачиваюсь, не сразу замечая хрупкую фигурку сестры за коробками, что составлены у стены, и медленно иду к ней навстречу. Знаю, она меня позабыла – память у малышей избирательна: в подробностях передают незатейливые истории, и с легкостью выбрасывают из головы тех, кого когда-то любили. Может, и к лучшему, верно? Я ведь ее предала, в каком-то смысле… Ни подарков не присылала, не интересовалась, как она растет…