Похоть - Ольга Михайлова

Наконец они ушли. Хэмилтон на цыпочках вошёл к себе, вытащил из чемодана новую туалетную воду «Blue Seduction» со слабым запахом бергамота и мускатного ореха, засунув старую — «Chic For Men» с ароматом амбры и сандала в мусорное ведро, решив, что так будет надёжнее. Он, как и Хейфец, не очень-то верил в неврозы Тэйтона. Даже странный обморок на раскопе ничуть не убедил Стивена в слабости этого человека. У таких слонов неврозов не бывает. А раз так — пусть ничто больше не напомнит Тэйтону того знакомого запаха в спальне Галатеи.

Напоследок Хэмилтон вышел на террасу. Этот день, день его триумфа и счастья, завершался всё тем же мелким слезливым дождём, что весь день лил за окнами. Стивен, ложась спать, отворил окно: воздух струил свежесть скошенной травы, пах арбузом и весенней прохладой, был разбавлен бодрыми нотками лилии, которые сменялись неуловимым, но бодрящим запахом кристальной воды горного родника.

Глава восьмая

Наутро следующего дня Франческо Бельграно в нескольких ярдах от храма Деметры в земляной осыпи обнаружил глиняный сосуд цилиндрической формы, обожжённый до темной терракоты и расписанный коричневым меандровым узором по жёлтому фону, нечто вроде подставки под динос или лекифа. Итальянец заперся у себя и несколько часов колдовал над ним, потом, вечером, когда уже темнело, зашёл в лабораторию, где Хэмилтон заканчивал последние анализы, а Карвахаль пытался восстановить найденную фреску в 3D формате.

— Где ты пропадал весь день, Пако? — не поднимая головы, спросил Бельграно Карвахаль, потом, не услышав ответа, обернулся к итальянцу. — Господи, что с тобой?

Бельграно выглядел осунувшимся и постаревшим. Он сел рядом с Карвахалем и, не замечая Хэмилтона, молча протянул Карвахалю свою находку.

— Похож на сосуд для хранения папирусных книг, — вежливо заметил Карвахаль. — Но что случилось?

Хэмилтон заметил, что сосуд совсем небольшой, с маленькой ручкой — то ли для шнурка, то ли для какого-то иного крепления к поясу.

— Там плотно пригнанная глиняная пробка. Мне удалось открыть его. — Франческо, не забирая из рук Карвахаля сосуд, вынул с торца своей находки ещё один маленький цилиндр, оказавшийся пробкой, потом извлёк оттуда свиток папируса, закреплённый на двух потрескавшихся деревянных палочках с небольшими утолщениями на концах, и протянул его Рамону.

Испанец осторожно развернул свиток. Несколько минут вглядывался, потом вытащил из кармана лупу в серебряной оправе и снова всмотрелся в текст. Он подобрался в кресле, на лице отпечатался явный интерес. Тон голоса стал серьёзнее и жёстче.

— Ну, что же, — откинулся он через пару минут на стуле. — Это charta fanniana, так называемая «фанниевская харта», шириной семь с половиной дюймов. На ней греческий текст Апокалипсиса, хоть, конечно, не весь, — уверенно обронил он и даже прищёлкнул языком в изумлении, — потрясающей сохранности. Древнейшим из греческих манускриптов Апокалипсиса является третий папирус Честера Битти, датируемый серединой третьего века. Там десять листов из тридцати двух, всего же в мире около трёхсот списков этого текста. Если обнаружится, что твоя находка древнее папируса Битти… — его глаза расширились, — это, конечно, будет сенсация.

Слова эти, как ни странно, ничуть не воодушевили итальянца. Франческо был бледен и мрачен, казалось даже, что его лихорадит.

— Ты обратил внимание, — указал тем временем Бельграно на папирус, — там, в конце…

Карвахаль бросил ещё один быстрый взгляд на Франческо и осторожно перемотал свиток. Текст обрывался на третьей главе, но той же рукой, что начертала послание, в конце было выведено, что записано сие рукой Аристида, писца Вукола, под диктовку Иоанна, апостола Христова, в третий год правления Домициана для передачи с Евменом в Пергам.

— Ну и что?