Тэйтон сказал, что подождёт возвращения Хейфеца, который с утра снова уехал в Комотини, и, может быть, тоже заглянет на раскоп. Хэмилтона эта новость взбодрила. Он у себя в спальне давно уже нацарапал на зажигалке свой номер телефона и опустил её в карман. Он был уверен, что сегодня до ночи у него появится возможность передать безделушку Галатее.

Франческо Бельграно не пошёл на раскоп, но юркнул после завтрака в лабораторию. Хэмилтон, ещё не закончивший анализы, с тоской двинулся следом, но вскоре воспрял духом: на телефон Бельграно поступил звонок Хейфеца. Тот собирался приехать через пару часов и просил передать Тэйтону, который не поднимал трубку, чтобы тот немедленно ему перезвонил. Бельграно нашёл Тэйтона у него в спальне и передал ему просьбу Хейфеца. У Тэйтона разрядился аккумулятор, и он перезвонил Дэвиду с телефона Бельграно.

Хэмилтона всё это порадовало: значит, через пару часов Тэйтон уйдёт на раскоп, и он попытается пробраться к Галатее. Он вздохнул, представив, как должна томиться Галатея с таким ревнивцем. Воистину, ревность — зеленоглазое чудовище, само себя и зачинающее, и рождающее, но ревность по страсти отличается от ревности по обычаю. Одна — всепожирающее пламя, другая же, холодная, страшная, может соединяться даже с равнодушием. Хэмилтон пытался уверить себя, что на самом деле Тэйтоном руководит именно себялюбие и религиозные предрассудки, а вовсе не страсть. Этот человек не казался ему человеком чувства. Это была холодная и бесцельная ревность без любви.

Рамон Карвахаль между тем продолжал работу. К моменту монтировки на новое основание снятый со стены фрагмент был склеен, трещины с обеих сторон заделаны мастикой, тыльная сторона заклеена, поверхность живописи очищена от загрязнения. По-мужски спокойный и невозмутимый, Карвахаль теперь выглядел поэтом, на лице его проступило экстатичное выражение почти молитвенного напряжения. Он начал восстанавливать сколы и убирать следы времени. Бельграно не мешал, но просто рысьими глазами следил за работой Карвахаля, готовый по первому слову подать тому нужное. Разговор коллег Хэмилтон не понял.

— Ты всё же убрал бы… — голос Бельграно упал до шёпота. — От греха подальше.

— Полидактилию? — Карвахаль устало выдохнул. — Нельзя. Берта видела. И Хейфец снял. На его фотоаппарат.

— Скажешь, случайно повредил.

— Бессмысленно, — Карвахаль пожал плечами.

— Слушай, а ты не думаешь, что именно из-за этого он и грохнулся тогда?

— Думаешь, разглядел?

— Слушай, чтобы ты по его поводу не думал, он совсем не профан. Голова у него работает, и глаз отменный.

— С чего ты взял, что я так думаю? Я его ни дилетантом, ни невеждой и не считаю. — Рамон Карвахаль застыл за столом с понуро опущенными плечами. — Да, у него хороший глаз, и он мог это заметить. Но, если он это видел, что за резон убирать? — Карвахаль вздохнул. — Я не мистик вообще-то, но подобное пугает.

Бельграно кивнул.

— Да, странное совпадение. Но послушай, я не понимаю другого. — Франческо наклонился к Карвахалю и заговорил почти шёпотом, — почему ты это терпишь? Одного твоего слова было бы достаточно, чтобы прекратить всё это.

— Ошибаешься. Будь это так, я давно бы его сказал.

— Он поступает непорядочно.

— Он поступает, как может. Не мне его судить. — Карвахаль вдохнул и помрачнел. — Однако хватит болтать, надо заканчивать. Сейчас я займусь лицом, потом подправлю фон и пробелы.

На лице любовника, блестяще восстановленном реставратором, застыло то расслаблено-счастливое выражение, что предшествует излиянию семени. Скол лица женщины, очищенный и, как сказал Карвахаль, почти полностью уцелевший, лежавший в картонной коробочке между слоями ваты, теперь был извлечён и выложен на поверхность росписи. Там было три основных куска и два поменьше. Тончайшим пинцетом Рамон вытащил один из них и безошибочно уложил его на слой клея к верхнему краю скола, у кромки волос.

— Паззлы, — прошептал Бельграно.