Любовники - Кэтлин Уинзор (1997)

Когда она опять встретилась с Майлзом, было очень стыдно рассказывать о том, что удалось узнать. Пришлось притвориться веселой и озорной, как всегда.

Аморет бросила на стул широкополую соломенную шляпу и с улыбкой смотрела на него, вдыхая чудесный аромат алых роз, которые принесла с собой.

— Ну, чем ты занимался?

— Помогал работникам музея собрать воедино кое-какие мексиканские обломки, найденные при раскопках, — улыбаясь в ответ, проговорил он. — Они все были почти безнадежно перемешаны.

— Ну и как, это занятно?

— Гм… на некоторое время. Вообще-то это очень кропотливая и нудная работа. Я только прошлой ночью ее завершил. — Он стоял перед Аморет, сунув руки в карманы широких брюк и чуть наклонив голову. — Я очень боялся, что тебя могут схватить, — добавил он с глубоким вздохом.

Аморет уселась на стул, вытянув ноги и изящно скрестив лодыжки. Она задумчиво рассматривала носки своих блестящих туфель-лодочек.

— А знаешь, им почти удалось это. По-моему, они считают, что могут это сделать. — Она игриво рассмеялась. — Они решили повернуть меня лицом к моим обязанностям. — Пожала плечами и продолжила: — Ты можешь вообразить что-нибудь более утомительное и нелепое? — Ее взгляд метался по комнате. — Как мне нравится у тебя! Как я люблю здесь бывать! О! Что это? — Аморет резво вскочила и подбежала к мольберту, стоящему возле огромного окна. — Да на нем же ничего нет! — воскликнула она так, словно Майлз об этом не знал.

Майлз медленно подошел к Аморет и, улыбнувшись, сказал:

— Знаю. Я решил написать твой портрет.

— Мой портрет! — Она радостно захлопала в ладоши. — Какая превосходная мысль! А я ведь не знала, что ты, ко всему прочему, еще и художник, Майлз!

— Некоторое время я учился живописи в Париже.

Около часа они возились, одевая Аморет и устанавливая холст. Майлз смешивал краски, готовил кисти. Так они и проводили время, смеясь, играя и при этом выглядя деловито, как ребятишки в песочнице.

На фоне темно-синей занавеси Майлз поставил низкую длинную, инкрустированную золотом скамью, исполненную в виде какого-то фантастического зверя. Ближе к окну находились его передние лапы и голова; потом шло тело, которое и было сиденьем, и завершалось все это великолепие задними лапами и изогнутым хвостом. На всем сиденье лежали темно-синие подушки с золотыми кистями по углам. Аморет изящно уселась на скамейке-звере; казалось, она едва касается ее поверхности. На ней было прозрачное платье из золотой паутинки, закрывающее только правое плечо и левую грудь. Лоб украшал головной убор из тончайшей финифти, расходившийся вверху в разные стороны. Обнаженная нога Аморет едва касалась старинной этрусской чаши, которую в незапамятные времена использовали для стока жертвенной крови.

Из чаши росло уродливое искривленное деревцо, а по полу были разбросаны плоды граната. Рядом на корточках сидел слепой и глухой музыкант, играющий на каком-то странном инструменте, напоминающем флейту. Инструмент издавал мягкие, вкрадчивые, осторожные звуки, которых Аморет никогда не слышала прежде. Они застывали в воздухе и задерживались там так долго, что создавали впечатление чего-то материального.

Майлз задумчиво посмотрел на нее и произнес:

— Итак, я назову эту картину «Ощущение собственной неповторимости».

Аморет откинула голову и звонко рассмеялась.

— О Майлз, ты даже вообразить себе не можешь, как здесь все иначе. Как мне хорошо с тобой! Я никогда не вернусь к ним!

Майлз, приподняв бровь, изучающе посмотрел на Аморет.

— Вот! — воскликнул он. — Именно этого-то я и хотел! Не двигайся! — И он приступил к работе, рисуя уверенно и энергично, прекрасно зная, что ему нужно и как достичь должного результата. Он сказал, что картина будет воплощать неуловимую вечную тайну женственности, поэтому важно подметить все самые важные ее элементы и обязательно передать их на холсте.