Непутевая - Лиза Альтер (1997)

Пора было ехать в больницу, но Джинни не торопилась. Им с матерью нечего сказать друг другу. «Я — твоя мать, а не подружка», — часто слышала Джинни и всегда завидовала тем, кому мать была не только матерью, а и той, с кем можно без опасения, что тебя высмеют, поделиться всем чем угодно. Она вспомнила мать Энн Ландерс и вздохнула. «Секс без брака — вульгарен», — повторяла тоном непререкаемого авторитета ее собственная мать. Джинни всегда приходилось искать предлог, чтобы приблизиться к своей принципиальной матери в те годы, когда ей было это необходимо. Лгать, что она просто дружит с Джо Бобом, что только катается с Клемом на «Харлее»… А потом потребность сближения стала менее острой. За девять лет они виделись всего четыре раза. О чем с ней говорить? О том, что муж выгнал ее из дома, застав трахающейся с дезертиром на семейном кладбище? О чем только думала миссис Янси, когда пригласила Джинни приехать? Вы бы пригласили змею составить компанию жабе?

Но, как бы то ни было, мать оставила след в душе Джинни. «Люди вольны делать все, что хотят, — сказал Гоббес. — Но они не вольны в своих желаниях». Как это верно! Влияние матери не прошло для нее бесследно. Даже дом Айры — мужчины, которого она выбрала себе в мужья, — напоминал особняк, в котором прошло ее детство. Джинни понятия не имела, как должны были воспитывать ее родители, но уж, конечно, не развлекаться, наблюдая за смертью неопытного ума. Почувствует ли когда-нибудь себя счастливой Джинни, оставив Венди? Или она так привязалась к ней за два года, что такая свобода ей попросту не нужна?

И все-таки главной причиной, почему она не могла заставить себя поехать в больницу, был страх — страх увидеть мать в черных и синих кровоподтеках, с одутловатым, желтым и чужим лицом. Она предпочитала помнить ее сильной, красивой и неуязвимой — своего рода преградой между ней и смертью.

Джинни решила проверить, как там на крыше ее птенцы. Спасли ли их родители? Или хотя бы накормили? По крайней мере, есть повод еще немного помедлить с визитом в больницу.

Корзина была пуста. Джинни облегченно вздохнула, повернулась, чтобы идти, и ахнула: на горячей оцинкованной крыше лежали два окостеневших трупика. На тарелке посреди листьев салата они сошли бы за костлявую дичь, которую приносил с работы Айра. Ей стало стыдно: она совсем не подумала о том, каково неоперившимся птенцам, привыкшим к темноте и прохладе, очутиться на ярком солнцепеке.

Но по крайней мере трое еще живы. Она положила холодные трупики в корзину и стала осторожно отцеплять от трубы трех отчаянно пищавших птенцов. Прямо над ней стремительно пронесся взрослый стриж и исчез под козырьком крыши.

— Кретин! — крикнула ему Джинни. — Лучше бы помог своим деткам! Чертов дурак!

Что же делать? На крыше жарко, в камине они умрут с голоду. Остается одно: посадить выживших птенчиков на дерево, чтобы родители кормили их и научили летать. Она решительно отодрала птенцов, яростно вцепившихся своими крохотными коготками в щель между потрескавшимися кирпичами (я словно вытаскиваю колючки из собачьей шерсти, мелькнуло у нее), и спустилась во двор.

В зарослях куджу, в глубине двора, стояла, касаясь нижними ветвями земли, крепкая сосна. Джинни поставила корзину с живыми птенцами на плоские пересекающиеся ветви, а мертвых швырнула в виноград. Природа лучше, чем она, позаботится о живых существах. Сомнительно, чтобы у нее, Джинни Бэбкок, что-нибудь получилось.

Она повернулась к трубе, на которой по-прежнему торчала головка стрижа, и весело крикнула: «Забирай своих малышей!»

Рано утром миссис Чайлдрес снова разбудила ее. Миссис Бэбкок была в бешенстве. Она даже не могла вспомнить, когда злилась так в последний раз, — разве что в детстве, когда пони сбросил ее на розовый куст. Будь у нее побольше сил, она разбила бы окно и расшвыряла все эти мерзкие подделки под датский модерн.