– Чушь! Перестань трепаться. Мы не будем обсуждать всю эту фигню о «настоящей любви». Помнишь, мы договаривались? Ты будешь искать и найдешь другую, а потом, обещай мне, женишься, не испытывая ни малейшего чувства вины, заведешь красивых детишек и будешь до омерзения счастлив до конца своей долгой-предолгой жизни.

Как я мог, ради всего святого, ответить на это разумно? Мы долго лежали и молчали в темноте ее спальни. Лайла слегка ткнула меня в грудь локтем. Я притворился, что мне снова больно. Теперь она казалась слабой, измученной разговором и пререканиями, попытками заставить следовать ее воле.

– Обещаю, – прошептал я, хотя понятия не имел, как смогу воплотить ее желание в жизнь.

Возможно, это и не важно. Возможно, хватит того, что она решит, будто добилась своего.

– Хорошо, – прошептала она мне в ответ.

Хотя я ощущал, что ее кожа снова начинает гореть огнем, я слышал, что она дышит уже ровнее. Лайла успокаивалась.

* * *

Еще не было даже пяти часов утра, когда Лайла снова разбудила меня, пихнув под ребра острым локтем.

– Я хочу мандарин.

Сонный и сбитый с толку, я приподнялся на постели.

– Что? Который час?

Электронные часы у нашей кровати сообщили мне, когда Лайла промолчала: 4: 48.

– Возьми фонарик и ступай к мандариновому дереву, – сказала она.

Голос ее был хриплым, дыхание – учащенным, а ее кожа, к которой я прикасался под одеялом, обдавала меня жаром.

– Дерево растет в дальнем конце сада, – возразил я, скорее машинально.

– Каллум! Времени мало. Ну сходи.

Полусонный, я вышел из спальни, отыскал фонарик и отправился в сад. Было холодно. Скоро наступит зима. С моих губ срывался пар. Я знал этот сад не хуже, чем тыльную сторону собственной ладони, поэтому даже в темноте легко нашел дерево. Задержался я только затем, чтобы выбрать более спелый мандарин. Возвращаясь в предрассветном сумраке в дом, я представлял, как Лайла смакует каждую сладкую дольку плода. То, как она меня разбудила, напомнило мне ту ночь, когда Лайла также беспардонно подняла меня с постели, чтобы пригласить прогуляться по берегу. Все вполне соответствовало ее характеру.

Когда я вернулся, Пета все еще спала, а Лайла как раз садилась на кровати. Я решил, что она ходила в ванную комнату, и рассердился на то, что она отправилась туда одна, без меня. Лампа на столе горела, как и прикроватный светильник. Мандарин Лайла схватила с жадностью. Она ела его долька за долькой, не кашляя, словно смаковала грешное наслаждение, нечто настолько восхитительное, что физическая боль просто не могла испортить ей удовольствие.

– Как хорошо, – прошептала она, проглотив последний кусочек. – Можешь разбудить маму?

– Еще рано, Лайла.

Взяв мою руку, она поднесла ее к своим губам.

– Пришло время, Каллум. Разбуди ее, а меня вынеси на террасу.

* * *

Она уговорила меня вынести ее наружу полюбоваться рассветом. Просьба не была особенно затруднительной, учитывая какой худой и слабой теперь она стала. Еще раньше, пока я был в саду, она выдернула из руки иглу капельницы. Помню, впрочем, что я долго спорил, опасаясь, что холодный воздух может ей повредить.

Но эти красивые голубые глаза смотрели на меня так умоляюще… Если бы Лайла попросила меня, извернувшись, откусить себе яички, не исключено, что я подчинился бы, поэтому непродолжительная прогулка на террасу проблемой не стала. Снаружи все же было довольно прохладно. Я завернул ее маленькое хрупкое тельце в стеганое одеяло. Помню, как мы проходили мимо лэптопа, лежащего на столе. Она наклонилась, из-за чего я едва не потерял равновесие, и захлопнула его крышку. Пока я нес ее по дому, Лайла звала мать. Распахнув застекленную створчатую дверь, я усадил ее в плетеное кресло. Она стала не тяжелее птенца. Темнота уступала место бледному сиянию поднимающегося на горизонте солнца. Лайла все время улыбалась.