Бабочка на огонь - Елена Аверьянова (2005)

Ах, как было приятно в преддверии концерта, начавшегося в шестнадцать часов, погулять под руку с мужчиной по фойе, ощутить на себе завистливые взгляды женщин, вышагивающих под руку с подругами. Мужчина, мужчина — парень, мужичок, дедушка, как ценен ты в маленьком городке типа Любимска, как чисто одет верной подругой в костюмчик наглаженный, в ботиночки начищенные, в рубашку с галстуком — чтобы все как у людей было. Какой же ты символ опоры для жены своей законной, для подруги — наглядный показатель ее достоинств, а может быть, и самое лучшее их продолжение. Все вежливы взаимно. Еще никто не пьян, хотя буфет работает. Еще хочется казаться кем-то: например, культурным, а не быть тем, кто ты есть. Еще кожура не снята с апельсина, и он на белую рубашку не брызнул желтым соком, заметным для окружающих. Но вот куплена первая банка пива, вторая, самым нетерпеливым, до жизни жадным надоело притворяться.

— Зверь проснулся. Концерт начался, — закричал ведущий шоу, одетый в костюм яркого, полосатого животного с перьями на голове.

Он поднял руки выше плеч, имитируя хвост павлина, одновременно поднял ногу, как цапля, зарычал титром — заворожил любимцев. Под стать ведущему, такая же разнаряженная, но вся в белом, как невеста, выскочила справа от сцены Груня. Оказалось, она — противовес зверю, она — добродетель. Зрители поняли замысел режиссера, временной победе добра над злом громко зааплодировали. Полосатый ведущий, рыча, ретировался влево, спрятался. Груня запела: «Любите, люди, друг друга!» Шоу пошло по проторенной дорожке: зверь сменял Груню, невеста его побеждала песней. Зал, следя за перипетиями добра и зла, попеременно торжествующих на сцене, тоже раскололся на два лагеря. Одна его часть, молодежная, несдержанными криками приветствовала и зверя, и Груню. Другая часть — матроны и папики неодобрительно переглядывались, глядя на чужих чад, успокаивались, когда песня звучала более-менее мелодичная. Но тогда разнузданной молодежи становилось неинтересно, и, чтобы мальчишки и девчонки перестали разговаривать, а их родители цыкать, выбегал зверь — будить низменные чувства в зале.

«Тяжелое это дело — шоу придумать, — размышлял «в кустах», то есть за сценой, режиссер-постановщик музыкального спектакля на полставки, продюсер Груни Сашок. — Но исхитрился я таки сделать и волков сытыми, и овец целыми, и, самое главное, все билеты на спектакль проданными. Аншлаг, идеальный аншлаг, полный сосуд вина».

Катюша, спасибо Максиму Рейну, сидела с ним же в первом ряду. Отсюда она лучше всего видела Грунины ноги: обтянутые блестящими колготками, они очень были похожи на ноги Ирки Сидоркиной. Максим Рейн, такой же глупый, как все мужики, открыв рот, и вовсе пялился на длинные женские ноги в колготках.

«Театрал несчастный, — усмехнулась Катюша, глядя на Максима, злясь, представляя на его месте Славика. — Извращенец. Самец. Монстр. Успокойся, Катюша, в твоей жизни тоже было солнышко — Родион Раскольников. Вот то-то и оно, что было», — стало ей грустно, а концерт показался убогим.

С тоской, под напряженные звуки барабана, глянув направо в затемненный угол сцены, Катюша, давно уже не верившая в чудеса, обнаружила, что она на свете опять не одна, увидела его — москвича Родиона. Он смотрел на нее.

«…как не скажу кто», — ахнуло, опустилось в живот сердце Катюши.

Она смотрела на него.

«…как невеста», — заюлила ее душа.

«…как не скажу кто. Надо быть честной», — призналась душа Катюше, поправила ее и себя.

Потому что так бывает — когда очень любишь человека и вдруг, неожиданно, его встречаешь, например, у киоска, когда он покупает сигареты, — душа расстается с телом, летит к тому человеку и хочет его растревожить. — До основания, — зарычал на сцене неугомонный, полосатый, чем-то похожий на человеческую душу — это Катюша только сейчас поняла — зверь.