Неистощимая - Игорь Тарасевич (2017)

Тут Катя, вновь удивляясь – теперь собственной необъяснимой нерешительности, чуть не страху, наконец взглянула девке в лицо. И вскрикнула. В этот миг выглянуло солнце; словно бы зеркалящее стекло его лучи образовали пред Катею, и она увидела пред собою саму себя – она себя узнала, разумеется, узнала, узнала.

– Господи, Машуня!.. Машуня?…

Катя собралась было спросить, зачем Маша шла за нею от монастыря, ни разу себя не обнаружив и не выдав, зачем, когда они давеча все так хорошо обговорили и все решили друг про друга, но тут солнце скрылось за тучкою. Пред Катею действительно стояла полуголая деревенская девка в хороших сапогах; да ладно – сапоги, Бог бы с ними.

У девахи было широкое конопатое лицо, такое же красное, словно бы кирпич, вылепленный из красной глухово-колпаковской земли, а на широком лице – здоровенный красный нос картошкой и рыжие густые брови. Образ дополняли морковного цвета волосы шапкою, торчащие в разные стороны, словно из разодранного котом парика. Девка была, как мы вам уже сообщили, дорогие мои, с непокрытою головою, без платка, что вообще показалось Кате уже совершенно невместным.

– Не ходи, – совершенно спокойно сказала деваха, не обращая ни малейшего внимания на явное недовольство барыни. – Не занадобится ни тебе, ни Маше. Ивану Сергейчу занадобилось бы чрез которое время, дык он не возьмет. Ведь не возьмет?

– Не… возьмет… – пораженная подтвердила Катя. – А ты кто?

Девка засмеялась, широко открывая рот и показывая отличные, крупные, но довольно-таки редкие желтые зубы.

– Кто я? – она продолжала смеяться. – Да я ж это ты и есть, милая моя.

Катя никак не отреагировала на этот дикий ответ. Только кротко спросила:

– А… а… если монастырю отдать?

– Хорошо. Монастырю можно, – разрешила деваха. – Но лучшее там оставь. Все едино прахом пойдет. Оставь.

– Все-таки я пойду, – сказала Катя, почему-то непреложно ощущая власть над собою этой крестьянской девки. Катя вгляделась в ее лицо, и вновь на миг в безобразном лике промелькнули ее, Кати… Маши?.. ее собственные черты. Холод пронзил Катю с головы до ног.

– Ты не боись, – доверительно произнесла деваха, и Катя почему-то вмиг успокоилась. – Ты сходи, ежли душа желает. Только бережися – тяжелая ты. Уж тяжелая… Но не боись. Складется все.

Катя закричала, ее счастливый даже не крик, а вопль на минуту заставил птиц в лесу замолчать, но тут же весь лес запел вновь, присоединяясь к Kатиной радости, а девица почему-то грустно улыбнулась и повторила: – Складется все на красной земле.

– Да! Да! Да! – опять закричала Катя. – Он скоро приедет!

– Иди, – распорядилась деваха. – Я тута вот обожду. Не боися ничего. Никто не замает.

Девка села рядом с Катею и вдруг подала ей совершенно целый и даже вновь зажженный фонарь. Катя молча взяла его из огромной, совершенно мужской руки девахи и полезла в потайной ход.

Надо вам честно признаться, дорогие мои, что в темноте, ничего не видя за бьющим в глаза горящим язычком огня, Катя скоро оступилась и ударила ногу, фонарь, ясен пень, вновь выронила. Но теперь фонарь не разбился и даже продолжал гореть. Туфли, а вернее – закрытые монашеские ко́ты[195], взятые у Маши, съезжали по склизлым доскам. Коты сразу стали полны вонючей черной воды. Намокший подрясник тянул вниз. Как же они с Иваном бежали тут босиком, среди тучи крыс, по ржавым гвоздям, щелям и дырам? Задыхаясь от смрада, поеживаясь от ясно слышимого крысиного попискивания, Катя через несколько минут подошла к световому лучу, по-прежнему полному толкущейся в нем пыли. Прежде луч исходил из окуляра, глядящего сквозь кабаний глаз в кабинет отца, князя Бориса Глебовича, а сейчас просто бил из дыры в стене, напротив распахнутого окна, залитого утренним августовским солнцем. Катя, смаргивая, заглянула в дырочку.