Голубович действительно сидел в голубом тонкой машинной вязки пуловере, потому что в те времена особо привередничать в магазинах не приходилось, вот он и взял, что подошло по размеру.

– Нет, – сказала ведьма, чуть наклоняясь вперед, отчего груди ее, плеснув под платьем, вновь выкатились перед взглядом Голубовича. – Вот там, – она показала тонким наманикюренным пальцем, – вместе с ключами… что там у вас? Металлическое… Круглое с перекладинами… Надо то, что любите.

Голубович вытащил связочку – ключ зажигания, ключ от дверей шикарного авто и он же ключ от багажника и в пятак диаметром стальной брелок в виде трехугольной мерседесовской звездочки в круге; брелоком Голубович очень гордился.

– Не отдавай! – закричал внутренний голос.

Ведьма улыбнулась.

– Ага, мать твою, щас, – ответил Голубович внутреннему голосу, впервые в жизни своей вступая с ним в диалог и не замечая, что матерится. Он снял с колечка брелок и протянул на открытой ладони: – Вот.

Та взяла брелок; тут же свечи и камин вновь полыхнули, в камине аж загудело, словно в домне, над головою Ваньки потянуло ветром, как будто в избе сильнейший сквозняк установился сейчас. Под гуд камина и треск обеих свечей красотка, вновь перестав улыбаться и опустив голову, забормотала что-то себе под нос, лицо ее исказилось. Голубович, честно вам доложим, дорогие мои, Голубович чуть не обмочился со страху. В армии, в десанте, когда первый раз прыгал, ни капельки не выдавил, а тут, значит, чуть не обмочился.

Ветер провыл, и тут же все стихло. Ведьма вновь смотрела, не отрываясь, ему в глаза.

– О, Господи, – сказал не то внутренний голос, не то сам Голубович, он и не разобрал тогда.

– Просто так не разрешают, – жестко сказала ведьма. – Каждая женщина станет твоя, и любить ты станешь каждую, но по-настоящему любить, как один раз в жизни любят, тебе нельзя. Нельзя! Согласен? Нельзя любить! Детей нельзя! Нельзя детей!.. А иначе не разрешают… Согласен? Это вот отдашь. Согласен?.. А если полюбишь, только смерть любимой тебя спасет… Согласен?

– Согласен! – закричал внутренний голос.

– Мы согласны, – прошептал бедный наш Ванек, дрожа всем телом. – Да… То есть… Я согласен… А почему? – вдруг еще спросил он и вновь замер, осознав неуместность и ненужность этого да и вообще какого бы то ни было вопроса.

– Потому что в любви надо жертвовать, а настоящей жертвой может стать только любимый человек.

– Не понял, на хрен, – недоуменно сказал внутренний голос.

– Мы… я… не понял… – прошептал Голубович.

Ведьма улыбнулась, щурясь; от глаз ее по молодым щекам побежали лучики морщинок и вдруг это ее молодое приветливое лицо оказалось действительно старым, искаженным, ухоженная золотая прядь упала ей на полный морщинами лоб, прядь, ставшая вмиг всклокоченной и белой пополам с рыжими прядями, как грива каурой лошади, глаза превратились в щелочки, словно у китаянки.

– Не понял, потому что ты еще не наш. Не Глухово-Колпаковский. Поэтому и детей нельзя. Нам не надо чужих детей. К нам вернется Свой, – еще непонятно добавила старуха. – Наш Мальчик… – словно бы с прописной буквы произнесла она слова «Свой» и «Мальчик». – Согласен? – со старческим смешком повторила она. – Хе-хе-хе-хе…