Хотя, может, лишись я тоже же слуха, думал бы иначе. Но так или иначе оказаться слепым было тем еще испытанием.

В любом случае, как бы я не мучился, не было ни секунды, чтобы я пожалел о своем решении. Только мысль о том, что настоящая частичка меня навсегда останется с Алиной, грела мне душу.

Все валилось из рук. Я постоянно терял все вещи по дому, в который переехал сразу после выписки из больницы. Все время набивал себе шишки, вечно обо что-то ударяясь, все роняя и разбивая. Одеваться вообще было сущим адом, и Карамеля с Мерчем постоянно ржали, что я половину вещей одевал на левую сторону.

Этой скотобазе только поржать дай!

Не смотря на мою хорошую память после армии, запоминать, куда я положил ту или иную вещь, было почти нереальным. Привыкать к трости тоже было тяжело, даже со специально обученным человеком, который к слову, был у меня и водителем и помощником.

Многие слепые люди заводили себе добрых лабрадоров, а я же нанял себе специализированную няньку, ибо без нее было совсем никак. Благо деньги позволяли.

Вся эта куча дерьма приносила максимум неудобств, но я был уверен, с ней было бы легче справиться, если бы рядом была Алина.

Я очень сильно по ней тосковал, и как гребанный маньячина таскался с нашей фотографией, перекладывая ее из одного кармана в другой.

И больше не снимал ни разу пулю с груди после того, как однажды потерял в ванне, когда принимал душ. Помню, как тогда панически шарил по раковине, а потом и по кафельному полу, ища ее, боясь дико, что она упала в слив. Разнес тогда пол ванны. На звуки прибежал Михаил – помощник, который ее и нашел.

Пуля с цепочкой просто упала на пол.

Тогда-то я и убедился, что оказался настолько беспомощным, что просто обязан был оставить Алину. У нее должна быть крепкая опора и достойный мужчина рядом, а не слепой недоубийца.

Я помнил ту ночь, когда несколько часов сидел возле операционной. Ожидая результатов моих анализов для подтверждения того, что мой биоматериал подойдет для него. Благо с этим не было таких проблем, как с пересадкой органов. Тут все оказалось проще.

Помнил злобного Мерча, который тогда сквозь зубы мне процедил: «Если ты думаешь, что я все это оставлю вот так, то ты очень ошибаешься!» Я лишь тогда грустно улыбнулся, думая, что он просто переживает, но оказалось, что этот засранец никогда не бросается словами.

Я каждый день ездил к сестре на кладбище, рассказывая о том, как провел лучшие дни с Алиной, и умоляя ее хоть словечко мне ответить, а так же каждый день звонил парням, расспрашивая, как дела у Сахарочка.

Улыбался как придурок, радуясь, что у нее все хорошо, и дико завидуя им, что они с ней, а я – нет.

Но самое дерьмовое было то, что я знал, что сорвусь. Что просто не смогу долго пробыть без нее. Меня разрывало от мысли, что увидев меня, она подумает, что теперь обязана мне, но с другой стороны мне дико этого хотелось. Хотелось любым способом привязать ее к себе навсегда, пусть даже таким эгоистичным. Я день за днем боролся с собой и наилютейшим желанием рвануть к ней, наплевав на то, что так и не решил проблему с посттравматическим синдромом. Не знал, чем теперь заниматься по жизни, ведь и учебу, очевидно, мне придется бросить. А так же я совершенно не знал, что она чувствует ко мне. Это я признался ей в своей симпатии, но она никогда ничего подобного не говорила.

То, что она так рьяно льнула ко мне в нашу единственную ночь, которая хоть и не закончилась полноценным сексом, совсем не говорило о том, что у нее есть какие-то чувства ко мне. Тогда было дерьмовое время под гнетом страха, и она могла под его тяжелым давлением тянуться к тому, с кем было безопасно.

Сейчас же ее жизнь налаживалась. Михайлов младший был мертв, Леон – под арестом. У нее вновь было зрение, дом и друзья, которые не оставили бы ее одну.