Звезда Парижа - Роксана Гедеон (2013)

Слез уже не было в ее глазах. Он смотрел на нее почти зачарованно, потом негромко произнес:

— Адель, я люблю вас.

— Что? — Она, казалось, не ожидала такого.

— Да-да, не удивляйтесь. Я люблю вас. Я даже скажу вам больше: уже очень давно я никого так не любил. Вы очень нужны мне сейчас. Обещайте, что не покинете меня.

И, хотя он говорил это весело, немного даже шутливо, она отнеслась к этому весьма серьезно. Кровь отхлынула от лица Адель, и она произнесла — торжественно, будто давала клятву:

— Нет, что вы, об этом и речи быть не может. Я никогда вас не покину. Это… ну, это же невозможно. Разве не говорила я вам? Мне кажется, вы всегда были в моей жизни и я никогда-никогда не смогу с вахт расстаться. Это даже не любовь. Это…

Помолчав, она прошептала, робко поднимая на него глаза:

— Это судьба.

Эдуард скрипнул зубами, сдерживая стон, и его рука изо всех сил смяла подушку. Эти воспоминания причинили боль. Да, настоящую боль, а причинить ему боль было трудно. Он ко всему привык, и, похоже, единственным уязвимым местом у него была Адель.

Он не чувствовал себя женатым человеком и, при всем уважении к Мари, не мог заставить себя думать о ней более пяти секунд. Его больше всего мучило то, до чего не похожа оказалась жизнь на все их с Адель мечты и клятвы.

Если это действительно судьба, то почему она так отличалась от той, о которой говорила Адель? Она сказала, что не могла бы с ним расстаться, однако рассталась же. Всё вышло наоборот. И Эдуард не мог понять: где же была настоящая Адель? Та, которую он и вправду любил? И, черт побери, возможно, продолжал любить и теперь?

Он не мог взять в толк: как могло это случиться? Та девочка с ясными зелеными глазами, с чистой душой, наивная, светлая, живая, воплощенный порыв любви и искренности — как могла она превратиться в злую фурию? Как могла стать жестокой? Почему? Да и стала ли она такой? Эдуард выяснил многое из ее жизни, выслушал множество злых пересудов о ней, однако, черт возьми, как бы его ни убеждали и как бы он ни заставлял себя поверить, что случившееся с ней — правда, что-то в нем сопротивлялось этому. Не могла Адель, которая прошептала ему на берегу Сены: «Вы заполнили меня всю, до самого донышка, и оттого я счастлива», которая плакала, слушая рассказы о его детстве, быть низкой и подлой. В это нельзя поверить. Это нельзя объяснить. А если это так, то не он ли виноват в этом?

Этот вопрос, касающийся вины, не отпускал его уже давно. Эдуард думал над этим, признавался сам себе, что виноват, что был слишком черств и глух к Адель, когда было так много надежды на счастливое развитие событий.

Теперь ему, казалось, было уже не по силам найти выход из положения, понять, как же всё-таки достичь гармонии и вернуть то, что утрачено. Нет, уже решительно нет никакого выхода. Всё спуталось в такой клубок, что бесполезно было думать об этом. И даже когда перед кораблем замаячили окутанные голубой дымкой горы Алжира, стали видны белые домики вдоль побережья и скудные пальмовые рощи, Эдуард не пришел ни к какому выводу. Жребий у них с Адель был разный — на этом следовало остановиться.

В то время, когда Эдуард размышлял о прошлом, находясь на борту «Бесстрашного», Адель оставалась в Париже. Уже утихла и притупилась боль, вызванная известием о женитьбе Эдуарда, смягчилось чувство возмущения — как же, ведь граф де Монтрей оказался самым обыкновенным обманщиком, уверял ее, что и не думает ни о каком браке, а сам женился… Исчезла даже та болезненность, с которой Адель поначалу осознала, что Мари д'Альбон нанесла-таки ей поражение, — да, всё утихло, стало приглушеннее, и на смену страданиям пришел странный и неожиданный, казалось бы, вопрос: а к чему всё это? Был ли смысл так переживать?